Борис Екимов - Частное расследование
- Я больше никогда ее не усижу...- прошептал он так горестно, что Лаптеву стало не по себе. - Не увижу... Я знаю...
- Сынок, сынок... - проговорил Лаптев с осторожной ласковостью. - Большой ты стал, сынок, а ум все ребячий. Как же не увидишь? Она ж не на край света уезжает. И думать о ней надо, сынок, не только о себе. Она не игрушка, чтоб под рукой держать. Ты - мужчина и прикидывать должен, как ей лучше. Ведь ей там лучше будет жить. Матери спокойнее, а значит, и ей. А что не встретитесь, это глупости ты говоришь. Вы уже взрослые люди, через год школу кончаете. Все в ваших руках. Учиться поезжайте в один город - вот и опять вместе. Так что не горюй, сынок, все хорошо будет. Все будет хорошо. Летом можно увидеться. В гости съездить. Рядом же... Только ты сейчас себя по-мужски держи. Ну, пусть у Маши глаза на мокром месте, это понятно, женщина. А тебе потверже надо держаться. Лидия Викторовна слаба еще. Ты должен помочь, все уложить по-людски, крепкой рукой. Я приду помогу. А потом проводить... Да не с вокзала ручкой помахать, а поехать с ними. До города, а лучше до места. Все же женщины, тяжело им будет с вещами возиться. Так что помогать надо, Алешка, а не кваситься.
Сын поднял голову:
- Да, я провожу их, до самого места. Можно?
- Почему же нельзя, можно.
- А мама не заругается? Знаешь, как она всегда...
- Мама не глупее нас, все она понимает.
- Тогда я побегу, - вскочил Алешка. - Пойду помогать...
- Прямо сейчас?
- Конечно.
- Ну, беги...
- Я, может, задержусь, папа. Не беспокойтесь.
- Ладно, сынок...
Алешка помчался напрямую, через снег, меж деревьев. Побежал и скоро исчез за клубом. А Лаптев, проводив сына, недолго еще постоял возле скамейки, потом к редакции медленно пошел да вдруг передумал и зашагал совсем в иную сторону: мимо школы и горсовета, через переезд и далее по мощенной булыжником дороге, к переправе.
Он шел неторопливо, чуть прихрамывая, и еле заметно улыбался. Алешка все стоял перед глазами. И не хотелось это видение отгонять.
Остался позади безлюдный базар, а потом и заправочная станция. Когда Лаптев выбрался на берег, солнце уже скрылось за холмами. Нужно было влево сворачивать и идти по дамбе, вдоль реки до завода, а потом уже к дому.
У паромного спуска Лаптев остановился. Зимняя река покойно дремала в берегах, хороня подо льдом озябшие воды. Бело было вокруг, белым-бело. Но и под обманчиво-покойной белью видел глаз могучее тело несмиренной реки. Сверху она катила нешироким струистым рукавом, а здесь, на крутом калаче, вдруг начинала разворачиваться, словно плечами раздвигала тесное русло. И, разлившись просторно, успокаивалась. Теперь уже донизу, до моря.
Солнце закатилось, но еще не пропал в мире его зимний вечерний свет. И словно чернь на тусклом серебре снегов и неба темнели вдали осыпи холмов, тонкая солома далеких деревьев, хрупкие опоры электролинии и нити проводов между ними, а совсем рядом, внизу, обдутые ветром, чернели днища лодок на песчаной косе, а возле ног - обожженные морозом будылья высоких трав. Покоен был этот строгий вечерний мир: ни железного гула, ни человечьего голоса, ни пения ветра. Покоен и величав.
- Э-эй, друг! - услышал вдруг Лаптев за спиной и обернулся. - На ту сторону метишь?! - Человек стоял внизу, у насосной станции. - От переправы правей держи! Там лед надежнее! А здесь катер ломал!
- Спасибо! - ответил Лаптев и, недолго еще постояв, пошел вдоль реки к заводу, к дому.
Справа от дамбы, в низине, росли деревья, молодняк, тополя да клены. Но Лаптев сейчас глядел в другую сторону, на реку. Там, у Зеленого острова, кучка рыбаков чернела. Видно, ловилась рыбка.
И вдруг Лаптеву почудился птичий посвист. "Фьють-фьють, фьють-фьють", слышалось в тишине. Лаптев остановился. Знакомое угадал он в этой песне. "Фьють-фьють, фьють-фьють", - вновь донеслось до него. "Кто же это?" недоуменно подумал Лаптев, потому что зимой только жаворонки, воробьи да синицы здесь голос подавали, воронья да сорок не считая. Но это свистела
не синица. Песня была снегириная. Но откуда здесь взяться снегирю?
Спустившись с дамбы, Лаптев пошел на голос и через полсотни метров увидел снегирей на молодом, невысоком клене. "Фьють-фьють, фьють-фьють",посвистывали они и лихо шелушили кленовые "летучки", добывая семя. Снег под деревом желтел от пустых "летучек".
Лаптев не поверил себе. Он глаза прикрыл, отгоняя наваждение. Но, открыв их, снова увидел трех ярких красногрудых пухлячков и самочку. "Фьють-фьють, фьють-фьють",- словно убеждая неверу, высвистывали они.
"Откуда вы, милые?.. Каким ветром вас занесло, хорошие мои..." - думал Лаптев. И на душе у него сделалось так тепло и радостно, что горячий ком давно не веданных слез вдруг подступил к горлу. И это было простимо, простимо...
"Фьють-фьють, фьють-фьють", - ласково выпевали птицы, словно передавали привет от далекой родины.
