Борис Екимов - Частное расследование
7
Постучав и не дождавшись ответа, Лаптев приоткрыл дверь. Редактор стоял возле окна. Заметив вошедшего, он поманил его к себе с таинственным видом.
- Гляди... - шепотом сказал он, указывая на цветочный горшок с кактусом.
На красноватой земле росла кучка невзрачных серых растений, похожих на речные голыши-камешки. И ясным солнышком цвел среди них ярко-желтый цветок с узкими перламутровыми лепестками.
- Понял? - спросил редактор Лаптева так горделиво, словно вся прелесть южного цветка была создана им, дядей Шурой.
- Понял, - эхом ответил Лаптев.
А редактор форточку прикрыл и отворил другую, у соседнего окна. Расставаться с цветком не хотелось, дядя Шура смотрел на него, смотрел, потом тяжко вздохнул и, отходя, сказал:
- Вот. . . И глядеть охота. Хорошо. Создаст же бог...
- Вам бы надо в цветоводы идти, - посочувствовал Лаптев.
- Во тебе, - спокойно показал редактор мясистую дулю. - Там сегодня один начальник, завтра другой. Одному розы подавай, другой бананы какие-нибудь придумает. А сам я чем хочу, тем и занимаюсь. Понял?
- Понял, - ответил Лаптев и, выдвинув стул, уселся. Бумага, лежавшая в кармане, придавала уверенность. Козыри были, как говорится, на руках.
- Я разобрался, - кротко начал он.
- С кем разобрался?
- С увольнением Балашовой. Там все неправильно. Там получилось так... - и Лаптев начал излагать ему известное.
Редактор слушал внимательно, осуждающе хмыкал, поддакивал. И Лаптев, чувствуя, что дядя Шура сдается, факты его прижимают, громче и уверенней стал говорить. И закончился этот монолог на высокой ноте:
- Видите, я был прав!
- Да... прав, прав... - тяжело покивал головой редактор. - Это точно...
- Так что будем делать? - спросил Лаптев.
- Расставаться, - ответил дядя Шура. - Прав, говорю, был Пулин. Правильно он говорил, что ты... Ладно. Давай-ка, друг, расставаться. Подыскивай работенку. Полмесяца я тебя подержу. Ну, месяц. И хватит. По собственному желанию, без обиды. Понял?
- Как? - не понимая, спросил Лаптев и даже улыбнулся. И тотчас начал трезветь. Мальчишеский победный хмель, еще минуту назад круживший голову, оставил его.
- А вот так, - жестко ответил редактор. - Пока я здесь сижу, - оперся он руками о стол. - Я и командую. Я тебя предупреждал. Ты не понимаешь. А мало ли чего тебе в голову взбредет? Сегодня ты с этой бабой связался, а завтра тебе еще чего-нибудь захочется. Не-ет, - помахал редактор пухлой мясистой ладонью. - Не пойдет. Мне люди послушные нужны. Пусть лучше Румкин, пусть болтун и дурак. Но послушный. Безвредный. А за тобой, оказывается, - пригрозил он пальцем, - глаз да глаз нужен. Это мне не с руки. Твоя эта самодеятельность, съязвил он, - мне боком выходит. Ты понял меня?
- Кажется, - ответил Лаптев. - Значит, по собственному...
- Да, для тебя лучше.
- А если я не захочу?
- Ха-ха-ха, - добродушно рассмеялся дядя Шура и откинулся, обмякая на стуле - Вот видишь, я прав. Ту уже пупом земли себя считаешь. Захочу - не захочу. А я тебя предупреждал: ты - не пуп земли. И нечего гонор показывать. Хочешь... не хочешь... У тебя выговор был в октябре, когда указ перепутали? Строгач недавно я тебе подвесил. Ну, и теперь твой отчет. Посмотрим, что люди скажут, и будем делать выводы. А мое мнение, - холодно глядя в глаза Лаптеву, сказал дядя Шура, - личное мое: ты не тянешь. Работал всю жизнь с лесу, в берлоге. У вас какое там сельское хозяйство? Две коровы и то одна яловая, рассмеялся он. - У нас тебе, конечно, трудно. Не тянешь. Нет, - решительно мотнул он головой. - Слезы, а не работа. Пора это кончать. И не ставь себя в смешное положение, уходи сам. Все ясно? Я тебе открыто, по-честному. Все же ты фронтовик, инвалид, я это понимаю. Но козырять, - строго предупредил он, козырять этим не надо. Прежде работа, а потом заслуги.
- Ясно, - поднимаясь со стула, ответил Лаптев.
Он уже в дверях был, когда редактор его окликнул:
- Постой. Предупредить хочу. На месте этой, твоей подруги, Балашовой, что ли, уже работает женщина. Между прочим, она в положении, беременная. Ты понял? Так что не советую тратить время. Ее защищает закон. И если вы начнете...
Не дослушав, Лаптев вышел из кабинета: чего воду в ступе толочь. И лишь у себя в комнате он усмехнулся: "Беременная в ход пошла. Подстраховались, мудрецы". Но не об этом нужно было думать сейчас, ведь Балашова уезжала. Пришла пора думать о себе.
Сгоряча, еще там, в кабинете, когда дядя Шура хаял его, Лаптев решил тотчас же заявление написать. Плюнуть на все и написать. Не увольнения он боялся с какой-нибудь поганой статьей, возмутила его подлость дяди Шурина. "Не тянешь, слезы, а не работа" - таких слов Лаптев не заслужил. Двадцать пять лет тянул, и никто слова худого не сказал. И здесь уже два года. Поругивали, это бывало. По чтобы вот так... таких вот слов не приходилось слышать.
И потому сгоряча хотел он написать заявление об уходе, даже начал его. Но, поостыв, решил, что спешить в таком деле нельзя. Прежде надо подумать.
Было бы ремесло в руках - иное дело. Лаптев и минуты бы не медлил, плюнул бы и ушел. Но куда уходить? Когда-то учили его слесарничать, в давние времена, до войны. Конечно, забыто все. И фронтовая наука сейчас негожа. И где иную взять? Как из госпиталя пришел Лаптев калеченый, на костылях, как послали его, "грамотея"-лейтенанта, в "районку", на легкую работу, так и проскрипел он пером до нынешней поры. А теперь куда податься? В ученики идти на шестом десятке? Засмеют да и не возьмут, старого да хромого. Да и куда брать, в поселке - не в городе: заводишко немудрящий да пяток не то мастерских, не то артелей. Строители есть, но туда не сунешься с калеченой ногой. В сторожа подаваться, так найдется ли место, там женщины да пенсионеры. И зарплата не та. Да и рановато еще ему в отставку идти. А теплого места ему теперь не дождаться.
Да еще эти слухи поползут: выгнали, выгнали. И всякому ведь не расскажешь, не объяснишь. Да и поверят ли? Обязательно будут коситься. Лаптев только представил себе это унылое и тягостное хождение в поисках работы, и тут же стало ему не по себе.
А может быть, дураком прикинуться? Сделать вид, что ничего не случилось, отмолчаться. На обсуждении ругать начнут, покаяться. Может, и не будут связываться, побоятся, все же фронтовик, инвалид. А тут годовщина Победы на носу... Но как унизительно все это, как пакостно! Как горько себя ломать, как тошно, господи. . . А что делать? Что делать-то...
Лаптев вдруг иными глазами, со стороны, оглядел свою комнату: здесь было тепло, покойно и удобно, здесь было хорошо. И эта комната, и эта работа показались ему таким раем...
Зазвонил телефон, и Алешка, сын, сказал взволнованным, срывающимся голосом:
- Папа, ты мне нужен... Сейчас, сейчас... Очень нужен... Нет, к тебе я не могу прийти... Не могу...
- Что случилось? - еще раз спросил Лаптев. - Да что за день такой! Скажи толком, не с матерью? Ну, хорошо, иду сейчас.
Они сговорились встретиться в парке. Лаптев тотчас оделся и вышел на улицу.
Холодно было на дворе, по-настоящему, по-зимнему. Второй день уже мороз прижимал. Ночью до двадцати доходило. Лаптев быстро прошел короткую дорогу до парка... Алешки там еще не было, и Лаптев уселся на холодную скамейку. Сидел, не шевелясь, дожидался.
За парком, за черной сетью голых его дерев, клонилось к темным домам оранжевое зимнее солнце. И небо в той стороне желтело нежно, с легкой прозеленью. А справа и слева, поодаль от солнечного туманного шара, Лаптев увидел радужные столбы. Размытые по краям, они поднимались от земли невысоко и рассеивались, пропадали. А может, их закрывали облака.
Лаптев не отрываясь, завороженно глядел на это призрачное многоцветье. Глядел и силился вспомнить: что же сулит эта морозная небесная зыбь, что предвещает? Ведь он слышал когда-то о такой примете, знал ее, но сейчас вот забыл, к добру это или к худу.
Он так и не вспомнил, потому что Алешка подбежал сзади и крикнул, задыхаясь:
- Маша уезжает!
- Когда уезжает? Сейчас?
- Не сейчас, но уезжает! Совсем!
Алешка упал на скамейку рядом с отцом и, жадно глотая воздух, повторил:
- Совсем уезжает...
- Да-а, - подтвердил Лаптев. - Правильно. Они уезжают. Я знаю.
Сдернув с головы шапку и утирая пот, Алешка говорил, торопясь:
- Ну как же так... Ведь все сделано... Ведь теперь все ясно... Лидия Викторовна не виновата. Зачем... Скажи, ну, убеди... Никуда не нужно ездить... Ведь Маше школу кончать... Ну, пусть хоть до лета, - просил Алешка. - Куда они поедут? Зачем? Зимой... Ну, пусть Маша останется хоть до лета.
Лаптев забрал у сына шапку, нахлобучил ее на кудрявую Алешкину голову и сказал:
- Что же, давай их привяжем. Запретим уезжать - и шабаш.
Сын притих, нахохлился. А Лаптев обнял его, притянул к себе, и Алешка послушно ткнулся головой в отцово плечо.
- Я больше никогда ее не усижу...- прошептал он так горестно, что Лаптеву стало не по себе. - Не увижу... Я знаю...
