Лоренсо Сильва - Слабина Большевика

Когда я смог открыть глаза, то увидел Росану, оцепеневшую от ужаса. Похоже, она даже не могла закричать.

– Не пойму, что такой старик, как ты, делает с такой блядушкой, – разглагольствовал Фреди, сопровождая слова жестами. – Не пойму, уж больно хороша. Одно понимаю, нам даром досталась, а бабки твои мы успеем отсосать. Развяжи-ка ее, Иони.

Росана попробовала вырваться, но ее крепко держали. Фреди задрал ей подол и сорвал трусики.

– Это – на память, – сказал он мне, пряча трусики.

Вот он, ад, мой ад. Фреди открыл мне – на пустыре, где уже начинало смеркаться, – то, что прикрывало платье Росаны. В самые подлые мгновения я в мечтах делал то же самое, делал это медленно и с нежностью, в которой Фреди не нуждался, и в эту минуту я был противен себе и жалок. Но, даже охваченный ужасом, я не мог не изумиться сладостной красоте, которую собирались растоптать. И сам я – не могу не признаться в этом, – дойдя до предела падения, старался не упустить самой малой малости, потому что в последний раз глаза мои видели обнаженную женскую красоту. Оскорбленная гордость или ярость придали мне сил, я рванулся из рук Урко. Но бунт мой длился недолго. Гигант сдавил мне шею так, что я задохнулся и уже не мог сопротивляться.

Фреди, склонившись над Росаной, разглядывал ее. Потом обернулся ко мне, прорычал:

– Ну и ну, ш…

Воспользовавшись тем, что другой загляделся, девушка коленом всадила прямо в рыло Фреди. Он отпрянул и чуть было не упал. Оправившись, поднес руку к носу, пальцы окрасились кровью.

– Отпусти ее, Иони, твою мать.

Иони повиновался. Росана почувствовала, что свободна, но не поняла, что происходит, пока Фреди не бросился на нее.

– Хочешь получить, так получай, сука.

Тут она посмотрела на меня, ища опоры, и крикнула в слезах:

– Хаиме!

Фреди налетел на нее как носорог. Росана отскочила, споткнулась и упала на землю, на спину. Я видел все, что случилось с ее головой: когда Фреди налетел на нее, голова мотнулась вперед, а когда Росана, потеряв равновесие, падала, голова откинулась назад и, прежде чем спина коснулась земли, ударилась о землю со звуком, будто раскололи орех, и больше Росана не шевелилась.

Фреди не понял, что произошло и, сидя на ней верхом, еще раз пять или шесть ударил ее кулаком.

– Бля, да ты же ее замочил, – пробормотал позади меня Урко.

– И всех нас замазал! – почти в истерике выкрикнул Иони.

Фреди с недоверием оглядывал тело, по-прежнему сидя на нем верхом.

– Что теперь? – крикнул ему Иони.

Фреди все еще пребывал в прострации. Урко ослабил железную хватку.

– Мать твою перемать. Вот и сиди тут, пока не накроют легавые, – припечатал Иони и бросился прочь.

Фреди посмотрел ему вслед и снова уставился на мертвое тело. Не отводя от него глаз, приказал Урко:

– Прикончи этого. А то расскажет, и мотать нам срок, пока не сгнием.

– Ты что, сбрендил, Фреди? Мокруха на тебе, я лезть в это не собираюсь. Она совсем девчонка была. Мужик прав. Свободно могли найти себе нормальных баб.

– Мокруха на всех, – сказал Фреди поднимаясь. – А мы повесим все на Иони, пусть покрутится, кореш дристаный. А ты, Урко, парень настоящий. И не пудри мне мозги. Держи его.

Гигант встал между нами.

– Я сматываюсь, – заявил он твердо. – И ты – тоже. Если нас загребут из-за девки, это – несчастный случай и вина – твоя. А если прикончим старика, это уже убийство, парень. Вот тогда – крышка как пить дать.

– Уйди с дороги. Если ты слабак – я сам сделаю.

Урко не дал ему больше говорить. Всадил кулаком поддых, а другим что было мочи – в лицо. Но не дал упасть, подхватил, чтобы тот не разбился. Взвалил его на плечо. Но прежде чем уйти, вернул мне бумажник и попросил:

– Держи. Если сцапают, вспомни, что я для тебя сделал. Извиняй, начальник.

Урко побежал прочь, а я, оглушенный, остался всего в нескольких метрах от безжизненного тела Росаны. Прошли секунды, прежде чем я подошел к ней. Встал на колени, опустил подол платья, прикрыл ее и гладил нежные светлые волосы. Ее глаза были закрыты. Какому-нибудь идиоту могла прийти в голову мысль, что даже лучше, что она умерла прежде, чем эти скоты надругались над ней. И, возможно, я был этим идиотом, но я бы отдал все на свете за то, чтобы она подняла веки или чтобы снова услышать ее голос.

Один из вопросов, который комиссар задавал мне чаще других, поскольку, видимо, считал это наиболее слабым местом в моем рассказе, как он это называл, был вопрос: почему я, вместо того чтобы позвонить в полицию, сел в машину и бросил Росану там, где только на следующее утро ее нашел какой-то студент, бегавший трусцой. Но я и сам это до сих пор не вполне понимаю. С одной стороны, нет ничего удивительного в том, что мужчина, который завозит куда-то пятнадцатилетнюю девочку, где ее, на его беду, убивают, не торопится бежать в полицию. Но меня-то доконало то, что последним словом в устах Росаны было мое фальшивое имя, которое она произнесла сквозь рыдания, как мольбу, и мольба не смогла отвратить беды, которая над ней нависла. Я вырвал Росану из ее безопасного мира, подчинил своей воле, и она за мое удовольствие заплатила жизнью. И хотя затем я не был в состоянии действовать логично, думаю, что убегал именно для того, чтобы меня обвинили, потому что считал или считаю себя виновным в такой же, если не в большей мере, как и этот негодяй, который размозжил ей голову. С той ночи Росана приходит ко мне в каждом ночном кошмаре и сквозь рыдания зовет меня фальшивым именем, пока я не просыпаюсь дрожа, и сердце выскакивает у меня через горло.

Когда-нибудь мне, я думаю, наконец вынесут приговор, и, приняв его со смирением, я, быть может, вновь обрету покой. И настанет ночь, когда я буду ждать кошмара, расплаты за то, что натворил, и вдруг появится Росана, веселая и загадочная, как вначале, когда убрала мне со лба мокрую прядь и зрачки ее стали огромными, во всю синеву глаз. И она улыбнется и назовет меня по имени, настоящему, которое я от нее скрыл, и тогда грязный большевик поймет, что великая княжна-девочка простила его.

Уехав с пустыря, через некоторое время я понял, что нахожусь на шоссе, ведущем в Ла-Корунью. Я был в таком невменяемом состоянии, что поехал в Ла-Корунью, а не в Мадрид. Я вспомнил, что получил обратно деньги и кредитные карточки, и не повернул назад.

Я ехал всю ночь. Передохнуть останавливался где-то на плоскогорье, где точно, сказать не могу. Потом одним махом доехал до Ла-Коруньи, когда только начинало светать, и направился дальше, к Финистерре1. Заря застала меня на скалистом обрывистом берегу: прислонясь к машине, я стоял на ветру.

Когда я, случалось, ездил на машине, то особым удовольствием было, уехав подальше от дома, выйти из машины и, прислонясь к ней, смотреть на долину или на море, словом, на то, что открывалось взгляду. Когда впитаешь одиночество, силы прибывают и у тебя, и у послушной твоей воле машины, которой ничего не остается, как везти тебя туда, куда ты велишь, даже если ты жмешь на газ просто ради скорости и едешь куда глаза глядят.

В то утро, на краю земли, за который только что закатилась ночь, одиночество было таким безмерным и ощущение затерянности таким полным, что я забыл о времени. Я пробыл там много часов, но перед тем, как уехать, со мной случилось нечто, о чем я не могу не рассказать. Неожиданно глаза мои наполнились слезами и по телу прошла дрожь. И я понял, что жив, чего не чувствовал уже лет десять, и, несмотря на ужасную катастрофу, возблагодарил судьбу за то, что жив, а не валяюсь недвижный на пустыре, как Росана. Никто не возьмет мою сторону, я представляю, я и сам бы пришел в бешенство, а осознав, что пришло мне в голову, я счел себя последним сукиным сыном, каким сочтет меня всякий читающий эти строки. Так вот, возблагодарил и решил, что теперь я в вечном долгу перед Росаной за мое везение и ее беду.

И впредь, начиная с того утра, моей миссией стало приносить частичку ее в каждое утро, которого она уже не могла увидеть. Поэтому, хотя мой адвокат и говорит, что это не на пользу моей презумпции невиновности, я вырезал все фотографии Росаны, которые появились в газетах, и устроил что-то вроде маленького алтаря, перед которым каждое утро медитирую минут десять под звуки первой части Das Modchen und der Tod. Когда струнный квартет достигает пика в этой божественной мелодии, которой мир обязан Францу Шуберту, я вспоминаю, как она смеялась, как двигалась и еще – и это тоже – как великолепна она была в том розовом бикини.

Прошло две недели, прежде чем явились ко мне домой арестовывать. Расследование было недолгим, но произведено по всем правилам. Гнусные и просто странные телефонные звонки домой к Лопесам-Диасам сразу же связали с трагическим концом Росаны и конечно же приписали действиям маньяка. Особо показательным полиция сочла разговор с матерью Росаны накануне случившегося. Быстро установили и факт посещения девушкой бассейна в обществе мужчины лет тридцати в день совершения преступления. А еще через пару дней удалось узнать благодаря Исаскун с подружками, что какой-то тип лет тридцати и похожей наружности ошивался вокруг школы. Еще немного усилий – и обнаружились свидетели наших встреч в Ретиро. Я, разумеется, опускаю все фальшивые следы, начиная со свидетелей, видевших, как Росана накануне ночью в дискотеке в Торремолиносе танцевала с легионером, и кончая теми, кто наблюдал, как ее принуждали к проституции где-то неподалеку от Куэнки. Этот фальшивый след интересен тем, и потому я его запомнил, что молодая девушка, введшая полицию в заблуждение и затем отпущенная, оказалась русской по имени Ольга Николаевна, нелегально вывезенной из своей страны.