Фердинанд Ойоно - Жизнь боя
— Все в порядке, — сказал любовник Софи, переворачивая меня, — он приходит в себя…
Меня подняли. Птичья Глотка спросил, где Софи.
— Верно, в Испанской Гвинее, — ответил я.
— Почем ты знаешь? — взревел ее любовник.
— Она мне говорила…
— Когда? Когда же?
— Восемь месяцев назад…
— И ты знал о том, что она собирается сделать? — спросил Птичья Глотка.
— Нет, господин, — ответил я.
— Откуда же тебе известно, что она хотела бежать в Испанскую Гвинею?
— Она мне сказала… восемь месяцев назад, — повторил я.
— Однако ты был ее любовником?
При этих словах г-н Маньоль нахмурился. Он схватил меня за шиворот и посмотрел мне прямо в глаза.
— Признавайся! — заорал он, обдавая меня своим гнилостным дыханием. — Признавайся же!
Меня так и разбирал смех. Это до крайности удивило белых. Любовник Софи отпустил меня. Птичья Глотка пожал плечами.
— Такие женщины не в моем вкусе, — сказал я, обращаясь к Птичьей Глотке. — Нет, не в моем вкусе… Я слушал Софи, но не смотрел на нее.
Руки Маньоля задрожали. Я подумал, что он, того и гляди, бросится на меня. Лицо его судорожно перекосилось. С языка сорвались какие-то бессвязные слова.
— С этим парнем не оберешься хлопот, — сказал Птичья Глотка. — Боюсь, из него ничего не вытянешь. Сегодня ночью мы сделаем у него обыск…
Он позвал начальника стражи и что-то сказал ему на ухо. Тот надел на меня наручники и толкнул перед собой. Мы вошли в хижину.
Начальника стражи зовут Мендим ме Тит. Я никогда не слышал такого смешного имени. Оно означает в переводе «мясная вода».
Этот человек — гиппопотам, с которым надо быть настороже, если не хочешь тут же постучаться к апостолу Петру.
Служа в резиденции, я всегда здоровался с ним и старался вступить в разговор. Он слушал меня, заложив за спину огромные ручищи, и так таращил глаза, словно боялся пропустить хоть слово, слетавшее с моих губ. Порой он смеялся, этого я боялся больше всего. От смеха, похожего на рев слона, оживало его лицо, застывшее в постоянной гримасе, при виде которой у меня переворачивалось все нутро.
Он был не здешний. Его выписали откуда-то из Габона. Приезд его вызвал в Дангане сенсацию.
Как только мы вошли в хижину, стражник снял с меня наручники.
— Вот мы и встретились с тобой, Тунди! — сказал он, хлопая меня по плечу. — Здесь ты в безопасности, но когда тебя переведут к Моро!..
И он воздел руки. Приведший меня стражник щелкнул каблуками и вышел. Мендим ме Тит опять похлопал меня по плечу.
— Тебя еще не слишком изукрасили, — сказал он, разглядывая меня. — Но здесь ты находишься именно для этого. Ничего, мы все уладим, ты должен быть в крови, значит, надо смочить бычьей кровью твои шорты и фуфайку… Умеешь кричать?
Мы засмеялись.
— Для белых я должен быть беспощаден, хорошо, что их здесь нет.
Мы провели день, играя в карты.
Было около одиннадцати часов, когда Птичья Глотка и любовник Софи приехали на сторожевой пост. Измазавшись бычьей кровью, я лег и застонал…
Птичья Глотка направил мне прямо в лицо электрический фонарь и схватил меня за волосы. Не знаю, как мне удалось заплакать по-настоящему. Правда, я упражнялся еще до этого, испуская жалобные крики. Но когда они приехали, я расплакался так, как не плакал никогда в жизни.
— Хорошо, — сказал Птичья Глотка, отпуская меня, — теперь можно сделать у него обыск. Где Софи? — снова спросил он, сжав мою шею.
— …
— Он упрямый, — заметил любовник Софи, чтобы подзадорить приятеля.
— Посмотрим, — сказал Птичья Глотка, ударив меня ногой по пояснице.
Мне велели сесть в кузов джипа вместе с Мендимом. Птичья Глотка поместился рядом с любовником Софи. Джип тронулся. Фары прокладывали светлую дорогу во мраке, под покровом которого спал Данган. Они осветили на мгновение последний дом европейского квартала. Взобравшись на вершину соседнего холма, мы стали опускаться по противоположному склону, у подножия которого на высохшем болоте расположен туземный квартал. Вскоре мы увидели его. Привлеченные непривычным светом фар, козы сбивались в кучу посреди освещенного участка. Нервничая, любовник Софи круто поворачивал руль, чтобы избежать столкновения. Но это ему надоело, и, направив машину прямо на животных, он проехал по лабиринту полуразвалившихся хижин, среди которых я не без труда узнал свое жилище.
— Вот мой дом, тот, что освещен фарами, — сказал я.
Мы остановились. Птичья Глотка прошептал мне на ухо:
— Притворись, будто возвращаешься с работы… Не вздумай шутки шутить, не то…
Он подтолкнул меня к двери. Я постучался. Тишина, потом раздался знакомый ворчливый голос.
— Это я, Тунди! — крикнул я.
— Откуда ты в такую пору? — спросил ворчливый голос, приближаясь к двери.
— С работы, — ответил я.
— Это от тебя такой яркий свет? Уж не положил ли ты ненароком солнце в карман?
Стукнула деревянная щеколда, и дверь отворилась. Ослепленный светом фар, мой зять невольно поднес руку к глазам и поправил набедренную повязку.
— Ты мог бы сказать, что приехал не один… Но… ты с белыми…
Он широко улыбнулся и поклонился Птичьей Глотке и любовнику Софи. Он повернулся ко мне и закрыл рот ладонью при виде пятен крови на моей фуфайке.
— Что случилось, что случилось, брат мой? — спросил он в ужасе.
— Ничего, не беспокойся… Вам следовало бы затушить головешки, хижина полна дыма…
— Это она?! — крикнул вдруг Птичья Глотка, хватая меня за плечи.
— Нет, моя сестра, — ответил я, громко расхохотавшись. — Всего только моя сестра…
— Пусть выйдет на свет! — раздраженно заорал Птичья Глотка.
— Иди, покажись, — сказал ей муж.
Сестра выступила из мрака, закутавшись в простыню сомнительной чистоты. Птичья Глотка вопросительно взглянул на инженера.
— Не та! — нетерпеливо ответил любовник Софи.
— Что ты сделал, Жозеф? — спросила сестра. — Почему белые приехали с тобой?
В ее голосе слышались слезы.
— Что ты сделал, боже мой? — настаивала она. — Что ты сделал?
— Ничего, — ответил я. — Ничего…
Она подошла ко мне, потрогала мою фуфайку. Испустила громкий вопль, нарушивший тишину ночи.
— Что случилось? Кто умер? — спросил чей-то голос.
— Белые приехали за Жозефом, — причитала сестра. — Они убьют его… Спина у него вся в крови…
Как ни странно, весь туземный квартал оказался на ногах. Чувствовалось, что никто не спит в хижинах. Люди окружили нас плотным кольцом. Завернувшись в одеяла или куски материи, мои соотечественники теснились вокруг. Особенно несносны были женщины. Они рвали на себе волосы, пронзительно крича, меж тем как сестра без устали вопила, что белые убьют ее брата, ее единственного на свете брата.
Мне было неловко. Этот обычай без нужды оплакивать родных и знакомых до крайности раздражал меня.
Птичья Глотка потребовал тишины. Он вошел в толпу, размахивая плетью. Люди расступились. Он сказал что-то на ухо любовнику Софи. Подозвал стражника, который схватил меня за плечо. Мне запретили идти в хижину вслед за белыми.
— Все оставайтесь на улице! — приказал Птичья Глотка. — Мы сделаем обыск…
— Опять они перебьют мои горшки, — жаловалась сестра, — бедные мои горшочки…
Она хотела последовать за белыми, но стражник оттолкнул ее.
— Не смейте есть мои бананы! — не унималась сестра. — Не хочу, чтобы Птичья Глотка ел мои бананы!
Смех прокатился по толпе. Стражник и тот приложил широкую ладонь ко рту, чтобы скрыть улыбку.
Белые неистовствовали в хижине. Ударами ног они выкидывали во двор все, что им попадалось. Шум стоял такой, что казалось, в хижине бушует гроза. Вытащили наружу тюфяк из сухих банановых листьев, зашитых в старую мешковину. Птичья Глотка вынул перочинный нож, разрезал тюфяк и стал тщательно рассматривать каждый сухой лист. Стражник и любовник Софи последовали его примеру. Но вскоре белые бросили это занятие. Любовник Софи первый встал на ноги и вытер пальцы носовым платком. Птичья Глотка подозвал моего зятя.
— Понимаешь по-французски? — спросил он.
Тот отрицательно покачал головой. Птичья Глотка повернулся к стражнику, который щелкнул каблуками и встал между белым и моим зятем.
— Спроси у него, знает ли он Софи, — приказал Птичья Глотка стражнику.
Стражник обратился к моему зятю.
— Белый спрашивает, известно ли тебе, что женщина, которую мы разыскиваем, любовница Тунди? — спросил он на нашем языке.
Зять тут же поднял правую руку. Два пальца — большой и указательный — были прижаты к ладони, три остальные гордо смотрели вверх. Это значило, что он клянется святой троицей говорить только правду. Он облизал губы и сказал хриплым басом, что между Софи и мной не было ровно ничего, «пусть бог разразит его на этом самом месте», если он лжет.
