Юрий Покальчук - И сейчас, и всегда

Мне не раз снилась высокая нескладная фигура Мирона, падающего перед подбитым танком. Падающего не так, как нас учили…

Что знаем мы о тех, кто рядом с нами? Что знаем о себе самих? Я понял, что не знаю ничего.

Я был уже другим. Мирон погиб, но всегда стоит бок о бок со мной мой второй номер. Да где там, ведь вторым был я! Только теперь я понял, что это не я опекал его, а он меня, он был моим ангелом-хранителем, моим учителем жизни, учителем любви к людям.

Я другой, но всегда со мной Миронова песня в Каса дель Кампо.

X

Андрий всегда просыпался долго, не расставаясь со сном сразу. Реальность медленно овладевала его сознанием, и новый день несмело проступал сквозь забытье. И сейчас на какой-то миг Андрий сознательно остановился в полусне, предчувствуя свежее ощущение утра, весны, силы. Дни летели теперь стремглав, стали короткими и до предела наполненными, вечера — долгими и бурными, только утром, в момент пробуждения, время еще шло неторопливо, как в детстве. Через месяц матура[15], конец учению, гимназической форме, урокам, учителям, отметкам. Впереди университет, новая жизнь. Впереди огни мировой революции, которой он решил посвятить жизнь.

Проснувшись окончательно, Андрий открыл глаза, потом снова сомкнул веки, стараясь как-то осмыслить бурный вчерашний день, с которого должно начаться столько нового.

Наконец осуществился так долго лелеемый план, его и Збышека, — провели собрание представителей прогрессивной молодежи четырех луцких национальных гимназий. Кажется, с конспирацией все было в порядке. Родители Збышека поехали к родственникам, и небольшой домик Янишевских стал вчера местом первого политического собрания луцких гимназистов. Правда, говорили в основном сами организаторы. Кроме Андрия и Збышека еще Николай Киселев из русской гимназии и Моисей Вайсман из еврейской. Потом, подключились и, другие, но очень уж робко. Подала голос только та девушка из польской гимназии, которую привел Збышек. Андрию показалось, что Збышек к ней изрядно неравнодушен, хотя он и отрицал все с негодованием. А она ничего — тоненькая, сероглазая, может, только слишком уж манерная, в этаком псевдопольском стиле... Збышек обиделся; она замечательная девушка, эта Зося, зачем ты так! Нет в ней ничего манерного! Тогда Андрий окончательно убедился, что Збышек к Зосе... Ну да ладно. У Моисея отец в КПЗУ. Андрий видел его — старый Вайсман как-то приходил к отцу. Моисей говорил спокойно, уравновешенно, четко. Интересный парень. Андрий мало знал его, надо бы познакомиться с ним поближе.

Программу, предложенную Андрием и Збышеком, одобрили все, теперь осталось провести работу среди гимназистов. Объединенный Союз городской молодёжи — для властей звучит вполне благопристойно. Надо собираться, дискутировать, учиться мыслить, надо познавать друг друга. Для чужого глаза такой молодежный союз независим от партийных систем. А как и куда направить молодежь — это разговор особый. Здесь и начинается основная работа молодых коммунистов. Отец сказал: если вытянете это дело, хлопцы, поставим вопрос о принятии вас в КПЗУ.

Повезло Андрию с отцом! А мама! Она все знала, всегда помогала отцу, и, главное, только она могла сдержать Школу-старшего, когда тот слишком уж распалялся. Андриан не раз шутил: мама у нас молчит, молчит, а потом скажет, как отрубит. Ну и жена у меня! Мама молча улыбалась, и Андрий ловил в ее мягкой улыбке понимание и любовь, нежность и беспокойство.

Основательные беседы с отцом начались, когда Андрию исполнилось тринадцать лет. Тогда, дело было зимой, отец позвал его. Наверное, на другой день после именин. Посадил возле себя. «Давай, сынок, потолкуем всерьез». Поговорить серьезно — такое у них бывало и раньше. Но сейчас отец непривычно волновался. Его настроение передалось и Андрию.

«Хочу с тобой поговорить о том, что ты, наверное, кое-как знаешь, а знать пора уже верно, по-настоящему. Время уже! Понимаешь ли...»

Говорил отец об отношениях мужчины и женщины, о рождении детей, о развитии человека, в частности мужчины. О том, что Андрий действительно знал как-то отрывочно, смутно. Шутки, разговоры парней постарше, намеки и слухи...

Сначала была неловкость, а потом все встало на свои места. Приятно, что отец разговаривает с ним вот так спокойно и рассудительно, почти как с ровней. Он осмелел, что-то спросил у отца. Еще спросил. Всему свое время, улыбнулся тот. Вот и овощу надо дозреть, чтобы от него был толк. Ведь зеленое — оно без пользы. Ни то ни се. Так и человек.

Так и человек! Но вот случилось же у Андрия с Барбарой что-то совсем не то, о чем говорил отец... Много думал над этим, да теперь все равно. Взрослый уже. Больше семнадцати. А тогда? Тогда — это было впервые, что он скрыл от родителей, первый и единственный раз. Обо всем говорил, только не о пани Шмидлевой. Не о тайной своей страсти, не о разбуженной чувственности, не о своем теперешнем понимании иных скрытых сторон взрослой жизни. Как он с некоторых пор все видит! Как хорошо понимает поведение взрослых, даже мимолетные взгляды их и мысли.

А Барбара уехала в Варшаву. Продала дом. Как она плакала! Но что делать? Муж наконец получил возможность купить домик в Варшаве. Раньше она мечтала о столице. А теперь оттягивала отъезд, пока могла. Уехала вчера вечером. Все было уже упаковано. Просила прийти в последний раз. А тут такие события! Собрание. Надо готовиться. Еще и экзамены на носу. Но Барбара! Столько лет с ней... Это же Андриева юность, это его расцвет! Уехала Барбара. Теперь новая жизнь. Не мог порвать с ней, столько времени все тянулось. Жила-была пани Шмидлева. Когда-то обращался к ней: пани Шмидлева. Пришел мальчиком, теперь парень. Крепкий, широкоплечий, затемнел первый пушок. Давно уже она для него просто Барбара. Просто Барбара, влюбленная до беспамятства.

К ее мужу он никогда не чувствовал ревности. Приезжал в Луцк пан Шмидлев. Высокий, статный, роскошный, рыжеватые усы, как у Пилсудского, всегда в мундире. Ходили с Барбарой по Луцку. Она нервничала, не хотела, чтобы Андрий видел его с ней. В первый раз, когда встретил их, было чуть страшновато. Как будто в его соседском приветствии читалось что-то двусмысленное, внушающее подозрение. А на пана Шмидлева смотрел с каким-то смешанным чувством удивления и жалости. Эти замечательные седовато-рыжие усы никак не вязались в его представлении с любовными делами. Было в них что-то комичное. Потом Андрий привык к приездам Шмидлева, относился к нему почти как к родственнику, некоему многоюродному дядюшке, вуйку, как говаривают в здешних местах. Может, и не очень приятному, ну да что поделаешь, родственников не выбирают.

Визиты эти не были частыми, служба мешала. Пока пан Шмидлев не ушел на эмеритуру[16], Барбара могла оставаться в Луцке. «А может, не поеду в Варшаву, чем плох Луцк? Боже, это же моя идея — в Варшаву! Нет, поеду, я не выдержу, если ты женишься. Я ее убью! Нет, я буду ей завидовать! Нет, я ей желаю счастья! Я и тебе желаю счастья! Я свое получила! И все-таки, Андрий, скажи, ты хоть немного меня любишь?» Такие вопросы особенно раздражали Андрия. Уже давно эти разговоры стали непереносимыми, и чем дальше, тем тяжелее и надоедливее. Ссорились, ругались. Он уходил, решал — больше сюда ни ногой. Начнет новую жизнь.

Новой жизни Андрию хватало не больше чем на неделю. Да и того меньше. Случайно видел Барбару в окне. Проходил улицей, окно открыто, Барбара улыбалась...

Улица называлась Спокойной. Очень шло ей это название. Спокойная улочка. От улицы Сенкевича, большой, оживленной, выходила на луг. Дальше только река. Поэтому улочкой почти никто не ездил. Редко кто и проходил здесь, кроме местных. Спокойная, номер семь. Андрий любил свой дом. Высокие потолки, кирпичный дом с каменным крыльцом, высокая резная дверь. Намного лучше, чем у пани Шмидлевой. Но у нее собственный, а этот родители снимали, и то половину.

Збышек Янишевский жил через два дома, в конце улицы. Андрий подружился с ним сызмала. Родители были знакомы, не больше, а его со Збышеком связывала настоящая дружба.

Андрию часто приходила мысль: вот так бы и жить, долго бы так жить, вечно! Бегать с хлопцами на Стыр купаться, гонять мяч до позднего вечера, нырять во двор к пани Шмидлевой... Лето, огромная, какая-то бурая, вся в переплетении веток верба во дворе, лавка, на которой просиживал с хлопцами долгие вечера. Иногда говорил — сейчас приду, шел домой для отвода глаз, тихо выскальзывал через парадный ход и, не поворачивая, к своей компании, неслышной походкой на улицу, через соседний двор, к пани Шмидлевой.

Она всегда ждала его. Потом он возвращался к лавке под вербой. Хлопцы все еще сидели. Присоединялся к компании, чувствуя себя неизмеримо выше, абсолютно взрослым человеком. Бросал скептические замечания, незаметно становился центром разговора, улыбался снисходительно и таинственно. Сверстники ощущали в нем что-то такое, что отделяло его от всех, внушало мысль о превосходстве Андрия.