Юрий Покальчук - И сейчас, и всегда

И СЕЙЧАС, И ВСЕГДА.

РОМАН

Сейчас, глядя сквозь туннель, образуемый деревьями, на небо и белые облака, бежавшие по ветру, я так любил эту страну, что был счастлив, каким бываешь счастлив после близости с женщиной, которую любишь по-настоящему... И если ты любил в своей жизни женщину или страну, считай себя счастливцем, и даже когда ты умрешь, твоя смерть ровно ничего не изменит.

Э. Хемингуэй. Зеленые холмы Африки

I

Я давно уже не знаю, сколько мне лет! Я забыл все, что было когда-то, я испанец, я воюю, я ранен, я погиб... А может, я родился вновь? Другим, неведомым самому себе и чуждым своему прошлому... Что было там? Что было за две тысячи лет до этого дня? Только происшедшее здесь я помню твердо, это не стирается, это останется навсегда. Я старею с каждым днем последние полгода. Не знаю, бросается ли это в глаза другим, может, и нет... Но что-то высыхает во мне, что-то умирает, и только тяжесть, упавшая на мои плечи, все время увеличивается. С каждым боем, с каждой смертью рядом, с каждым метром земли, отданной врагу... Сколько еще осталось таких группок, как наша, таких отрядов? Да разве это отряд? И все-таки отряд, боевая единица, не бегущая с поля боя, а отступающая с оружием в руках. Почти три года ожиданий, веры, надежд... и нечеловеческого упрямства. Но пасаран! Я забыл сейчас все другие языки. Только на этом разговариваю, дышу, мыслю, вижу, чувствую... Но пасаран! Сколько погибло под этот клич, под эту клятву! А они все же идут!.. Нас предавали, нас продавали, нам стреляли в спину, нас оставалось все меньше и меньше. Но и сегодня мы, в числе последних, все еще идем испанской землей, защищая ее, согревая своими телами, поливая своей кровью — горькую и призрачную обетованную землю свободы и справедливости.

Мы пробираемся горами друг за другом, осколок отряда, когда-то сильного и многочисленного, еще несколько недель назад готового к отправке за пределы Испании. Парад в Барселоне, на центральной улице с удивительным названием Параллель, прощание испанцев с интербригадовцами... Горько было, да, горько. Мы должны оставить Испанию — приказ республиканского правительства. Война уже проиграна. Почти проиграна. И вдруг известие о новом наступлении фашистов, прорыв франкистских войск здесь, рядом с Барселоной. И мы, разворачиваясь, прямо с парада идем в атаку, на фронт. Как плакали испанские женщины, благословляя нас, лучших людей мира — так называли интербригадовцев они, испанцы…

Сколько погибло тогда в бою? Остальные потом уехали во Францию. Мы остались. Я уже не мог уехать отсюда, не имело смысла, пока существовала Республика, жить иначе просто не имело смысла. Мой бывший отряд, мой товарищи из Мадрида, остались со мной. Испанцы, французы, мексиканцы, поляки, японец и я, Андрий Школа, украинец.

Мы отступали, и наконец пришло время Барселоны. Это был конец — сдать Барселону. Ее сдали.

Сейчас идем горами, невероятность всего, пережитого нами за несколько дней, снова и снова будоражит память.

Постепенно начинаю собираться с мыслями: опасность как будто бы позади, еще немного — и мы доберемся до границы, кажется, все складывается к лучшему, ведь Санчес, шагающий первым, хорошо знает здешние Пиренеи; ведь Пако, идущий впереди меня, то и дело оглядывается, согревая меня взглядом, а я, замыкающий группу, верю, что раненые тоже дойдут, что мы еще успеем присоединиться к своим хотя бы перед границей, что они, главное, будут жить, а я...

Мы должны были погибнуть в живописной, так полюбившейся мне с первого взгляда Барселоне, на ее окраине, у тех четырех домов на улице Прадо, которые мы защищали целую неделю. Мы были не одни, бои шли по всему городу, мы слышали отголоски их и держались... Но что мы могли сделать, против танков? Нас отрезали, я думал, это конец! И тогда я снова успокоился, все поплыло в тумане — моя жизнь, прошлое, которого нет, будущее, которого не будет... Так, как сейчас, хотя нет... сейчас... Сейчас что-то иное. Сейчас борьба не закончилась, не вечер еще, нет, не вечер... А тогда была ночь, и я решил просто: остаюсь с пулеметом, и пусть Санчес выводит всех куда сможет, если сможет... Ну, а они встали стеной: нет, Омбре, или все идут, или все остаются, о чем разговор!

Кто меня переубедил? Не высокий ли, худющий Санчес с неожиданно ловкими и хищными движениями, как у дикого кота, каталонский пастух, знающий местные горы как свой дом... Старик Санчес, прозвали его, наверное, из-за бородки, помеченной сединой, ведь ему чуть за пятьдесят. Хочешь, чтобы мы все погибли, спросил он. И все. Узкие глаза Сато только блеснули сквозь разбитые стеклышки очков, и я понял: не пойдет. А может, все решила молчаливая, всегда чуть скептическая усмешка моего самого давнего друга, Збышека, его взгляд, связывавший меня, боже, с какой древностью — с правременами, о чем не хотелось вспоминать. Больно, не хочу. Мать, отец, родина... Заросшее редкой рыжеватой бородкой, вымазанное копотью, пылью тонкое лицо Збышека, и вдруг несколько слов по-польски (а мы с ним уже давно и между собой говорим только по-испански): «Не выглуплюйся, Анджей, попробуем вместе». Он знал меня больше других, он чувствовал за собой право сказать что-то дружеское, у него было такое право, черт побери, но рядом беременная Изабель, и он должен был идти ради нее, ради их будущего ребенка. Ну, и я сказал ему об этом. Тогда заговорила Изабель... Наверное, это она окончательно убедила меня: «Мы потеряли так много, что не имеем права добровольно терять друг друга, мы уже единое целое, Андрес, ты знаешь... И я тоже не пойду одна — если все, так все!»

«Мы все погибнем», — сказал я.

«А может, мы уже погибли? Вчера, сегодня или полгода назад, — произнес Збышек по-испански. — И если ты командир...»

Да, я был командиром. Почему я? Это произошло когда-то давно, и сейчас я командир, я отвечаю за них и не могу отдать за них жизнь, в которой больше не нуждаюсь... Что заставило меня сказать — я остаюсь? Что-то более важное, чем я сам, то, что светило мне все эти годы и останется со мной навсегда — пока есть сердце, пока дышу, пока человек.

Знал ли я, что они скажут «нет»?

Не думал об этом. Хотел сохранить им жизнь, дать им тот единственный шанс, возможность спастись хотя бы ценой моей жизни... Но где-то в глубине души, наверное, я все же хотел этой любви и этого доверия, того отношения их, которое несло меня на одной с ними волне, давало возможность жить...

Только в одни глаза я не хотел и не должен был смотреть, говоря, что останусь один. В одних глазах ответ был единственно возможным, другой просто не ожидался, и это было хуже всего — тоже отдать его смерти, оставив возле себя. Моя тень на протяжении всего последнего года, Пако, не пойдет без меня, будет со мной, что бы ни случилось. Я мог приказать. Как командир. Но знал, что этот приказ не будет выполнен. Что же делать? Как быть?

У Санчеса имелся план. У него всегда рождались планы, и, на наше счастье, пули миновали его всю войну, он был словно заговоренный, и сейчас у него опять намечался план. Идти не в сторону границы, где сейчас фашисты станут особенно зверствовать, вылавливать и уничтожать всех республиканцев, прорывающихся во Францию, а броситься в противоположную сторону, в тыл к фашистам, которые там вроде бы успокоились. Тем более что обойти Барселону нам не удастся. Она уже оккупирована...

Из чего было выбирать? Четырнадцать человек: беременная женщина, двое подростков, четверо раненых, но боеспособных, ранения легкие.

План Санчеса казался безумным. А что не казалось безумным в те минуты?

Пошли впятером. Санчес, Оливье, Збышек, Пако и я. Все, кто был в мадридском диверсионном отряде. Пако взяли как самого маленького и самого ловкого.

Танкисты спали. Прохаживались часовые, но от всего лагеря веяло победным духом. Все было ясно. Завтрашняя атака — и нас не станет. Они ввалились в город после полудня, и, когда мы подбили два танка и повечерело, наступление на наши четыре дома, да еще с рощицей вокруг них, показалось им не стоящим риска. Они остановились за кучкой пальм прямо напротив нас. Неизвестно было, когда ждать новой атаки. Мы уже знали, что последней. И гранат, и патронов осталось мало. Древние стены как-то выдерживали, снаряды не смогли окончательно разрушить это небольшое здание в мавританском стиле и прилегающие к нему строения. Держались и мы.

Около часа мы лежали под самым носом у часовых. Они сменились. Танки стояли метрах в десяти один от другого, при смене часовых слышалась немецкая речь. Немцы.

Часовые встретились, заговорили. Мы со Збышеком поползли к одному танку, Санчес и Оливье к другому. Часовые болтали, стоя между танками. А мы уже лежали возле стальных громадин, и я чувствовал железный запах гусениц, металл отдавал грязью, холодом и смертью. Но это был наш шанс.

Часовые разошлись в разные стороны, приближаясь к танкам. Секунда, и, повернув за танк, часовой увидит нас. Но Пако, оставшийся напротив в парке под деревом, кашлянул, потом еще раз. Вовремя! Часовой был готов выстрелить, поднять тревогу.