Ричард Калич - Нигилэстет
– У меня важное дело, – пояснил я.
Ее нежелание проявилось тут же. Перспектива провести всю вторую половину дня с сыном явно была ей не по вкусу; ведь именно на этот день она купила неделю назад два билета на фестиваль латиноамериканской музыки в Мэдисон-сквер-гарден и собиралась туда пойти с подругой. Так что она стояла в нерешительности. Без сомнения, мне хватило сообразительности придумать, как ей помочь. Что я и сделал. Порывшись в кармане пиджака, я спокойно извлек оттуда два билета на тот же концерт, но на следующей неделе в среду, и отдал их ей даром. Чтобы сделать мой поступок более привлекательным, я вызвался вернуть в кассу два ее билета, которые на самом деле не подлежали возврату, потому что она купила их со специальной скидкой. Тот факт, что мои билеты были в партер, а ее на балкон, признаться, стали как бы полной неожиданностью для меня, хотя, конечно, это не помешало ни в коей мере моей торговой сделке. И все же к чести Матери надо сказать, что именно в этот момент она была больше заинтересована в том, чтобы остаться с сыном, чем в какой-то маленькой выгоде. В любом случае, мои переговоры успешно завершились, и я тотчас ушел.
Теперь, после моего ухода, Бродски поймет, что сегодня он не будет рисовать. Хорошо, что это открытие придет к нему, когда я уже уйду Для него это будет мучительнее всего, и я объясню почему. Последнее, что он видел, – это то, что я принес подарки и тщательно развесил их точно так, как требовалось. Сейчас тысячи противоположных мыслей возникают в его голове, его гложут мучительные сомнения. Он не знает, чего от меня ждать. В самый важный момент я его бросил. Он должен провести остаток дня только с Матерью и картинами. Как я мог так поступить с ним? Быть таким нечутким? Не знать, что картин недостаточно? Не понять, что законченная работа, даже его собственная, никогда не сравнится с самим процессом работы? Только следующая работа, новое произведение имеет настоящую ценность для художника. Я, как никто другой, должен это знать. Те, что закончены, висят на стене как мертвые вещи, они такие и есть: мертвые. Через полчаса он вряд ли сможет смотреть на них. Он захочет рисовать. Матери и в голову не придет, что его так беспокоит. «У тебя же есть новые картины, дорогой, картины, которые мистер Хаберман был так добр принести тебе. Так почему же ты?…» И еще через полчаса: «И для этого я осталась дома и пропустила концерт… Избалованный мальчишка! Эгоист!» СХВАТКА НАЧАЛАСЬ!!!
* * *– Это нечестно! – говорит Мать Земля.
– Почему выбрали именно наше Управление! – говорит Крысеныш.
– Почему не полицейских! Не медработников! Не транспортников! Не учителей! Не пожарников! Не служащих! – говорят А-21, В-22, С-25, D-24, E-26 и F-23.
Секретарь-казначей местного отделения профсоюза – самый болтливый и настырный тип, какого я когда-либо встречал (он мог бесконечно говорить ни о чем), – только что закончил свою речь на тему «Увольнения по городу». «Не обманывайте себя, – говорил он. – Слухи верны. Нужно быть готовыми к увольнениям. Вы знаете, что мэр всегда ненавидел Управление. Копы и пожарники его любимцы. Даже мусорщики, по его мнению, важнее нас». Сейчас наступило время вопросов и ответов. И соцработники не разочаровывают его. Они в ярости атакуют… Те же самые люди, которые лишь несколько дней назад восклицали с недовольством: «Как я ненавижу эту работу… Я не останусь… Как только подвернется что-нибудь, я сразу уйду… Пропади все пропадом!», сейчас высказывают с таким же жаром свое негодование, что по милости мэра они стали агнцами на закланье! По милости городского правления! Министерства! Города, штата и федеральных финансовых фондов! Продажных городских чиновников! Предыдущей администрации! И так далее, и так далее. Ненасытность секретаря-казначея в словесном удовлетворении вознаграждена сверх ожиданий.
Собрание, назначенное на утро между 9.30 и 11.00, продолжалось до 3.45 пополудни. Достойные государственные служащие, многие из которых приехали издалека – из Бруклина, Бронкса и Куинса, – чтобы послушать своего могущественного профсоюзного оратора, заполнили наш офис на пятом этаже, который сейчас был забит под завязку; мне никогда не приходилось видеть в нем столько народу. Обошлись даже без самой великой вещи в мире – обеда. Никто о нем не вспомнил. Даже Мать Земля (жареный цыпленок и шоколадный торт) и Крысеныш (печенка на ржаном хлебе), для которых обед был превыше всего, а обеденные привычки так же постоянны, как громкий призыв миссис Нокс в конце месяца о сдаче статистических данных. Всех как громом поразили пророчества великого оратора. А почему бы и нет? Их жизненные планы, всецело связанные со службой, состояли из всех этих чудесных благ – пенсионного плана, больничного плана, медицинского плана, ежегодного отпуска, отпуска по болезни, перерыва на обед – и никто не изнурял их, состязаясь с ними за их работу, их деньги, их повышение по службе; теперь же все эти с трудом завоеванные блага и дополнительные льготы утекут сквозь пальцы, если их уволят.
Даже я остался послушать. Не потому, что меня так уж сильно интересовало, что скажет представитель профсоюза (в глубине души я чувствовал, что мне ничто не грозит), просто мне представилась великолепная возможность уколоть моих коллег. Я чувствую себя на высоте положения, когда люди оказываются в подавленном состоянии. Мне лучше всего в такие гнетущие моменты, и я часто, не особо стараясь, проявляю сатирический дар и остроумие. И как только сегодня утром секретарь-казначей открыл рот, я понял, что это удобный случай, чтобы превзойти самого себя.
– Коллеги и сослуживцы, – начал я, – наш секретарь-казначей прав. Если у нас есть какие-то законные жалобы, давайте сейчас же создадим комитет, суммируем наши соображения, запишем и представим их на рассмотрение в офис по инструкции 18-787.
– К черту инструкции! Мы не хотим потерять нашу работу!
– Коллеги, когда вы поступили на работу в Управление и получили статус государственного служащего, это были не просто слова. Вы получили долговременный контракт с администрацией города Нью-Йорка, я цитирую: «Вы обеспечили себя работой на всю жизнь». Могли бы мы просить чего-то большего от этого великого города?
– Но я по возрасту старше всех в отделе. Если будут увольнения, меня выгонят первым!
– Только так какой-нибудь привилегированный городской чиновник из центра сможет содержать свою любовницу с ее дорогостоящими привычками, дружище.
– А как же моя жена и дети? Она больна, нуждается в операции, а у всех ребятишек зубы выросли вкривь и вкось. Кто заплатит за их скобки?
– Дорогой мой, уродство укрепляет характер. Мы все это знаем. А что касается вашей жены – женщины живучи. Они сильный пол. Стоит их только попросить. Кроме того, кто в сегодняшнем мире соблюдает контракты? И даже если вы на государственной службе и работа для вас – вся жизнь, это вовсе не значит, что ее не могут у вас отобрать. Кстати, нам только что доказали, что могут!
И так я перебивал всех критическими замечаниями, подстрекая не только своих коллег из отдела В и других отделов, но также тех, кто примкнул к нам из других четырех районов. Сомневаюсь, что даже Бродски смог бы доставить мне такое удовольствие. Это был лучший день за все тридцать четыре года моего тесного сотрудничества с Управлением.
Не стоит и говорить, что мои пропущенные визиты к Бродски также не принесут никакого вреда. Почему его надо оберегать от превратностей судьбы? Напротив, это как раз входит в мои планы, которые я составил для него на недели и месяцы вперед.
С того дня, как секретарь-казначей вещал о неизбежности увольнений, прошло две недели и много чего произошло в нашем Управлении. Тониту, нашу толстую, как бегемот, машинистку, извлекли из ее кресла на колесиках и вызвали в полицию. За ней шпионили, чтобы что-то выведать о директоре. Прослушивали ее телефонные звонки. Явное доказательство того, что на нее оказывалось давление. Возможно, ей не нужно было печатать коллективную жалобу в трех экземплярах по инструкции 18-787 для представления в Главное управление о том, что главной причиной, почему мэр так ненавидит наше Управление, были ботанические увлечения директора. Ее временно отстранили от работы в прошлый понедельник.
И Ричард Гоулд стал фанатично относиться к форме W712, отражающей посещения пациентов на дому. Теперь каждый день после работы он перечитывает записи своих визитов. Почему после работы? Потому что у него не хватает времени в течение рабочего дня. Он слишком занят, бегая по своим пациентам или заполняя в офисе разные формы. Конечно, он начал с того времени, когда впервые приступил к работе в нашем отделе. Нелегкая задача, тем более если вы понимаете, что на это придется потратить два с половиной года. Особенно для человека, который никогда в жизни не пропускал ни одного визита. Уйма времени потрачена на посещение пациентов, и все это надо перечитать.
