Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
51
Шеф был цифрой семь, артистической натурой, правда, за шефом Глеб признавал на это право. Шеф любил эффектные задачи. Он стал классиком в тридцать лет, открыв условия, при которых спутник не вертится, как попало, а целится объективом в нужную сторону, шеф нашел интеграл уравнений движения. Он бывал в Нью — Йорке и Рио–де–Жанейро, в Венеции и Париже. Снимал слайды и рассказывал нам о дальних странах — он дружил с аспирантами. Седой, массивный, породистый, шеф легко перепрыгивал через лужи:
— Ириночка, вы с машины? А я в столовую! Компанию не составите? Вы хотите борщ? Я — гороховый! У нас дома и так все время борщ… Ого, кальмарчики! Лучок к бифштексу! Сколько вам до конца срока осталось, три месяца?
Шеф наконец–то предложил мне задачу, которую можно сделать быстро — это станет последней главой. Он ничего не понимал в программировании, и в задаче сразу возникли трудности. Возник завал. Ощущение завала. Шеф удивлялся:
— Над чем здесь сидеть?
Но я проваливалась в его постановки. Шефу казалось, я слишком долго программирую, а я не понимала, как он работает. И когда. Казалось, он лишь выступает, пишет книги и ездит на конференции. В перерывах ставит задачи. Шеф писал уравнения красивым почерком, я смотрела, замирая и радуясь: сейчас сделаю, сейчас все получится! Но спотыкалась. Каждый раз. Начиная с третьего курса. Иногда ошибался шеф, иногда я действительно слишком старалась. Перед декретом я разбирала его статью «О стоянии двуногого аппарата».
— Ириночка, над чем тут думать? — изумлялся шеф. — Раз–раз — и готово!
Я огорчалась, что у меня плохо с интуицией, но не могла лететь вперед, не разбирая дороги. В конце концов, нашла у шефа ошибку. Он нахмурился, дал «добро» на дальнейшее ковырянье и устремился к новой цели, он сдавал в печать монографию… Как же любила я эту задачу! Выводила формулы. Рисовала картинки. Исследовала все варианты: корпус колеблется, корпус раскручивается, корпус выходит на удар — аппарат опрокидывается. Заканчивала работу уже в Свердловске, обнаружив новые связи, прыгала от радости: «Ай, да я!» Когда вернулась в Москву, шеф наконец разглядел мои картинки и поставил на семинаре мой доклад. Он выступил с заключительным словом. Говорил выразительно. Жестикулировал:
— Настоящие сведения добыты Ириной Борисовной Горинской с редким усердием и научной добросовестностью. В силу природного легкомыслия я в свое время пропустил их мимо ушей, и теперь ошибочный фазовый портрет, которому место в помойной яме, красуется в моей монографии!
В шефовой книге и правда красовалась неверная картинка, но в какой толстой книге нет ошибок? Я вдруг усомнилась, что моя добросовестность уместна. После доклада подошел Глеб:
— Так и думал, что той картинки быть не может! Покажи–ка другие. Ага, ага…
Я разложила перед ним все пятнадцать:
— Смотри, как красиво. Параметр меняется, пузырик схлопывается, зато тут появляется кривая… Переход через асимптоту… — я вновь засомневалась. — Слушай, зачем это надо? Эта точка, эта кривая… я столько над ними билась. Какая разница, как они расположены?
— Это важно, потому что это истина. Даже случай Ковалевской не нашел приложений… А сейчас над чем ты корпишь?
Я показала новую задачу. Отдала черновики двух глав. Он пришел в ужас.
— Кошмар! Ни одной строгой постановки! Ты почему так формулируешь?
— Это не я. Это шеф.
— Он выдающийся дилетант! У него нюх. Он умеет… Ирина, ты должна работать корректно. Ставь задачу стабилизации!
Шеф к участию Глеба отнесся ревниво. Просил впредь никому не показывать сырой материал. Я извинялась перед Глебом, что не смогу легализовать его вклад. Глеб отмахнулся, почесал затылок:
— Может, поможешь мне с одним делом? Купить хрусталь… — он запнулся, — для взятки хирургу. У нас бабушка готовится к операции.
— Конечно, помогу, пойдем! Мне как раз надо купить расческу.
Мы двигались в весенней вечерней толпе от Маяковки в сторону Белорусского. Глеб — как двуногий шагающий аппарат, я — с трудом попадая в такт. Я достала из сумочки шоколад, разломила, он замотал головой. Я удивилась.
— Как можно не любить шоколад?! — Он что–то промычал, я догадалась: — Диатез?
Он хмуро отрубил:
— Прыщи!!
Показалось, мальчик привирает. Модный мальчик в джинсовом костюме. Лоб высокий и чистый, густые ресницы. Мальчику под тридцать.
— Как твоя гонка?
— Меня дисквалифицировали.
— За что это?
— За мат на старте.
Я вдруг многое про него понимаю:
— Твой отец, когда женился, был профессором?
— Просто рано им стал.
— Ну, да, конечно. И вас с Пашей водили в одинаковых костюмчиках. Китайских, шерстяных. Или в матросках. Все встречные тетеньки умилялись: «Ах, какие хорошенькие!» И теперь ты хочешь быть другим. Грубым шкипером. А я… Я даже в хрустале не разбираюсь. Я… я, наверное, ухаживаю за тобой, Глеб. Можно?
— Валяй. У тебя получается. Но ведь твой отец тоже профессор!
— Он получил звание, когда я из дома уехала! А я бы тоже хотела стать профессором…
— И как бы тогда одевалась?
— Один–один, — я болею против себя, за Глеба. — Может, ну его, этот хрусталь? Сколько ваз у вашего хирурга? Столько цветов, наверное, не дарят… Смотри, чешский набор для крюшона, какой красивый!
Он волнуется: набор не стоит тех денег, что выдала мама, но я советую:
— Скажешь маме, что выбирал вместе с девушкой. Она обрадуется, вот увидишь.
На следующий день я ждала. Не торопилась в машинный корпус. И вдруг почувствовала, что не тороплюсь не я одна: Кира с Ольгой тоже напрягают ушки. В нашей комнате, просторной и светлой, как школьный класс, все сидели лицом к окну, спиной к двери — входящих приветствовали, не оборачиваясь. Глебов стол стоял у окна. Раздались его шаги и «Привет!», все в ответ что–то хмыкнули, никто не пошевелился. Я обернулась откровенно и ласково:
— Ну что? Мама довольна?
— Вроде да. Но бабушке не понравилось.
Девчонки накинулись на меня в туалете.
— Бабушке не понравилась невеста? Пашина невеста?
— А разве Паша женится?
— Ну, ты спросила, а он сказал: «Бабушке не понравилась»!
Пришлось объясняться — мне уж и так все завидовали: Глеб считался абсолютно неприступной вершиной. Покоряя вершину, я старалась не забывать о других. «Эта сволочь одевается в «Березке», — фыркнула Ольга, и я передала Глебу ее слова. Глеб взвыл: «Вранье!» — и стал с ней предельно внимателен. С Кирой я обошлась иначе. Мы работали за одним столом, когда Кира пришла в новой блузке, долго расправляла рюшечки, меняла туфельки, и я притворно заворчала:
— Кира, не мешай заниматься. — Я сидела у стены, и она не видела мое мини. Не подозревая подвоха, Кира вступила в игру:
— Чем я мешаю?
— Пахнешь тут духами, шуршишь нарядами…
— Сама молчи!! Еще хуже! — взорвался Глеб.
Это был неслыханный комплимент. Через день мы гуляли с ним в парке Горького.
52
Кто забыл детский сад, кто не забыл. Я помню все: запах угольного шлака у зимней котельной, овощное рагу с разжиженной картошкой и разговоры нянечки с воспитательницей в тихий час. Они шептались:
— Говорит, будешь слушаться, все будет хорошо. Говорит, ихнее село богатое. У них же, у хохлов, хозяйство крепкое. А я боюсь, Лидия Филипповна: если станешь! А как не стану?
— Вот именно, Галя, а как не станешь, а если не станешь?
У воспитательницы была взрослая дочь, а у дочери — молодой человек.
— Я иду по двору, а он пятится, пятится и машет ей, машет, а Танюшка моя на балконе стоит, ручку держит вот так и смотрит на него, смотрит…
Помню стыдный поступок: вцепилась в подружку. В бешенстве, в щеку, до крови — неправедно, разозлясь из–за пустяка. Потом лежала на раскладушке и расчесывала царапину у локтя, чтобы наврать: она первая начала. Меня наказали, не помню как, никто и не посмотрел на мою царапину. Со мной беседовал папа подружки, это помню, и почему–то стыдно до сих пор.
53
…Ну не вытаскивается из памяти, как ни стараюсь! Ни стыдно, ни сладко — просто неловко, что–то такое я отмочила, как–то пристала к Глебу. Мы остались в комнате вдвоем. Майским вечером. Он читал мой текст, делал замечания. Я сидела и радовалась, что все получается. Он сидел — одни прямые углы. Сто девяносто два сантиметра хорошей осанки. Он был намного выше меня, вряд ли я могла его чмокнуть в щеку. Наверно, прижалась к руке или погладила по щеке. Глеб тут же взревел. Вскочил как ошпаренный.
— Ты что делаешь!
Я покраснела, тоже вскочила:
— Да ничего страшного, успокойся!! Ну, что ты, в самом деле… — я пришла в себя. — Ты ж разрешил мне за собою ухаживать!
