Хосе Сампедро - Река, что нас несет
Сплавщики присоединились к процессии. В церкви остался один Американец. Какое-то время он созерцал опустевший деревянный крест, покрытый пылью в тех местах, куда тело Христа не допускало веничек из перьев. Стоя перед этим вознесенным в высоту символом, который распростер руки, готовый принять его, а может быть, и кого-нибудь другого, он удивлялся тому, как сильна тяга испанца к вере. И праведника, и грешного, как сказал в своей проповеди священник. Скульпторы, создавшие это изображение, были достойны своего народа. Какая дикость и какая человечность! И если это был святой в экстазе, сколько самозабвенной любви вложил он в свое творение! Чувствовалось, что его рукой водила не только неистовая вера, но и неистовая плоть. Возможно, даже слишком неистовая, но именно это от него и требовалось. И в этом была его сила, его правда. Скользнув взглядом по пурпуру и киновари какой-то современной скульптуры, прикрытой темным покрывалом, Американец повернулся к ней спиной и покинул церковь.
Несколько дряхлых стариков, прячась от солнца в тени святых стен, спорили между собой, кто из них лучше видит движение процессии по холму. Американец ясно различал вдали, как она змеится по извилистой тропе к облупившейся часовне. Он даже разглядел всех своих людей, и прежде всего Шеннона, светлая куртка которого отчетливо выделялась среди толпы, одетой в черное.
Да, это был Шеннон. Он сразу почувствовал свою общность с этими людьми. Возможно, тому способствовала проповедь священника, шедшая от самого сердца, а может быть, драматизм жестокого погребения в темноте храма. Но скорее всего, то прочное религиозное чувство, которое не было социальным убеждением и не приобрелось благодаря воспитанию, но являлось неотъемлемой частью их жизни.
И если его разум еще упрямо искал и находил здесь какие-то изъяны, тело по-прежнему устремлялось вперед, повинуясь узам, связывающим каторжников на галерах, повинуясь ритму несложных шагов, под стать печальному, хмурому дню, единственной музыкой которого была пастораль трещоток, ожерельем свисающих с шеи парня, который легонько ударял по ним маленькими палочками, словно по ксилофону. Солнце, ненадолго выглянувшее, когда они выходили из церкви, снова скрылось, побежденное мрачными тучами. Оно как бы создавало космическую гармонию между холодом и смертью, которая, спускалась с неба, обволакивала мраком тела, души, звуки, пламя свечей. Шеннон чувствовал, как его затягивает это благо, но продолжал идти по нему вместе со своими спутниками. Он вдруг уподобился всем этим людям, пусть даже пока они несли гроб господний.
Оставив Христа в часовне вместе с гвардией молящихся на страже, уже не обремененная пошей, давившей на плечи мужчин, процессия двинулась в обратный путь, проделав спуск с холма в безмолвии и скорби, окутанная сумерками, сотканными из холодного неосязаемого пепла.
Молча дойдя до селения, жители разбрелись по домам, а сплавщики направились к себе в лагерь. Все, кроме Американца, которого священник обнаружил в ризнице.
— Вы ко мне? Вам что-нибудь нужно? — радушно спросил он, принимаясь раздеваться.
— Да, к вам… Но мне ничего не нужно. Впрочем, — улыбнулся он, — может быть…
Священник молча поглядел на него. Он снял свое облачение, обсудил кое-какие дола с пономарем и, снова взглянув на артельного, спросил:
— Может быть, зайдете ко мне домой?
Ничего не ответив, Американец присоединился к нему в дверях. Пока они шли, священник не переставал ощущать подле себя присутствие этого человека, погруженного в свои мысли.
Дойдя до дома, они прошли через сени и снова очутились в том же саду, где недавно закусывали сплавщики.
— Сейчас я угощу вас белым вином, которое мне подарили, — приветливо произнес священник.
Американец улыбнулся:
— Боюсь, что от него ничего не осталось. Мы все выпили утром.
— Ах да, — засмеялся священник.
— Не беспокойтесь, мне ничего не надо.
В дверях показалась старуха.
— Дон Анхель?.. Ах… добрый вечер, сеньор. Что-нибудь нужно?
— Почему бы вам не поужинать у меня? Правда, скромно, зато…
— А мне много и не надо. Я бы с удовольствием…
— У меня есть овощи и немного картофеля, — предложила старуха. — И еще оливки, яйца и кусок трески… Я соберу ему поесть… Жаль, что не поспела гвоздика, а то бы я приготовила салат!
— Гвоздика?
Священник рассмеялся.
— Она имеет в виду помидоры. Дело в том, что этот огородик я называю садом. И мы с Эухенией помидоры зовем гвоздикой, капусту — розами и так далее… Ступай, Эухения, неси все, что есть, да взгляни, не найдется ли у нас немного вина.
Женщина ушла. Американец внимательно посмотрел на священника.
— Вы ничего не ели с утра и теперь не ужинаете.
— Я всегда пощусь в такие дни, как сегодня. Не люблю говорить об этом, но вам признаюсь.
Американец предложил священнику табак, и тот принялся прочищать свой мундштук.
— Вот видите, — сказал он. — Не могу себе в этом отказать. А я-то полагал, что кое на что способен.
— Я тоже не могу удержаться от желания поговорить с вами, — в свою очередь признался Американец. — Почти год мне не с кем ни поговорить, ни послушать кого-то… Вы это поймете. Иногда у меня такое чувство, будто я задыхаюсь. Наверное, именно потому я ждал вас и теперь остаюсь ужинать.
— Мы все нуждаемся в этом, сын мой. Да, все. Общение людей друг с другом — великое счастье.
— Об этом вы говорили сегодня в своей проповеди, об одиночестве человека. Скажите, если не секрет, почему вы заменили одну проповедь другой?
Священник, задумавшись на миг, произнес:
— Потому что прихожане ждали от меня именно ту, вторую.
— Кто? Мне, например, нужна была первая…
— Мне тоже, — признался священник. — Но она не нужна была остальным. И, думаю, вашим людям тоже.
Американец вспомнил всхлипывания Четырехпалого, слезы, выступившие на глазах у Балагура, и вынужден был согласиться со священником. Разве что Шеннон составлял исключение, но он — совсем другое дело.
— Почему людям приходится во всем потакать? Не лучше ли их чем-то поразить, подтолкнуть к чему-то? Разве не вы должны вдохнуть в них жизнь, пробудить от спячки, от косности?
— Вы так полагаете?
Американец задумался. И действительно, последнее время он не раз приходил к прямо противоположным выводам.
— Прежде всего, — продолжал дон Анхель, — к чему их подталкивать? Слишком уж мало дел, которые того заслуживают. Вот и выходит, что их надо не столько поражать, сколько побуждать к тому, к чему они сами бессознательно стремятся. Откровенно говоря, у меня было такое искушение. Возможно, оттого, — тихо проговорил он, — что Пришли вы со своими людьми. Но господь бог наставил меня на путь истинный и повелел мне делать то, что надлежало делать. Все что угодно, только не смущать людей. Обряд не терпит никаких новшеств, ибо тогда он не выполнит своего главного назначения: помочь человеку рассеять сомнения, обрести мир душевный.
Страшный вопль потряс окрестности. Казалось, селение разом сошло с ума.
— Сжигают Иуду, — объяснил священник. И рассказал Американцу о существующем в селе обычае вздергивать на виселицу, установленную на площади, чучело апостола-предателя, а потом сжигать его на большом костре.
— Совсем как в Америке, — произнес Американец.
Меж тем Эухения поставила перед гостем маленький столик, покрытый белой салфеткой. Принесла тарелку с маслинами, луковицей, мелко нарезанной треской и придвинула поближе к нему масло и уксус, чтобы он мог приправить еду по своему вкусу. Рядом она поставила еще одну тарелку с тремя большими только что зажаренными картофелинами и щепоткой соли. И, наконец, подала румяную краюху хлеба и не очень полную флягу вина.
— Вот еще головка чеснока, — сказала она, прежде чем уйти, — может, вам захочется покрошить в салат.
Все вокруг уже сливалось в сгущавшихся сумерках. Крики то удалялись, то приближались, петляя по улочкам, по которым волочили соломенное чучело предателя. Дневной свет почти совсем померк, и грядки в саду стали едва различимы. Американец принялся за еду.
— Здесь слишком много для одного, — сказал он.
Священник молча смотрел, как он ест, и курил. Время от времени дон Анхель поглядывал на дымящийся картофель и, заметив, что гость перехватил его взгляд, сказал:
— Признаюсь, я голоден. У меня разыгрался волчий аппетит, пока я смотрел, как вы едите, — со вздохом произнес он. — Неплохо было бы сегодня поужинать с добрым другом. Но что поделаешь!
Американец улыбнулся, обнажив золотой зуб.
— Вы мне напоминаете одного человека, который много сделал для меня. Он дважды спас мне жизнь, а я ему — только раз. Он тоже был священником. В Тамакиле, там, в Юкатане. Правда, вы совершенно разные. И все же… Не знаю… Может, потому, что он был прекрасным пастырем, как и вы.
