Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Маделейне так никогда и не научилась говорить по-испански. Дома она говорила с отцом и мужем по-английски, а в других местах объяснялась с остальным миром «на пальцах». Через тридцать один год, когда она все-таки вернулась в Бостон, она по-прежнему не говорила ни слова по-испански, хотя прекрасно все понимала. Когда друзья Аристидеса приглашали их к себе, Маделейне страдала, словно немая. Первые десять минут все делали над собой усилие и вежливо говорили по-английски, чтобы она тоже могла участвовать в беседе. Но скоро, однако, то тут, то там проскакивали шуточная фраза или смачное словцо, которые имели смысл, только будучи произнесенными по-испански, что-нибудь вроде: «Здравствуйте, я ваша тетя!» или «Он был пьян в стельку». И прежде чем кто-то успевал что-нибудь сообразить, раздавался взрыв смеха, компания переступала черту, и все, как безумные, начинали тараторить по-испански. Все говорили одновременно, и никто не слушал, что говорит сосед; из каждого рта будто вырывалась радостная пулеметная очередь, и поток слов бил фонтаном.

Маделейне, прижимаясь к стене, потихоньку начинала двигаться к дверям. Она чувствовала себя как солдат на поле боя – пули свистят в сантиметре от его головы, а он не может ответить ни единым выстрелом. Испанский язык был единственным подтверждением физического присутствия; если ты на нем не говорил, то как бы не существовал или оставался невидимым. Язык для этих людей был похож на волшебные щупальца, с помощью которых они ощупывали друг друга и узнавали своих: гладили лицо и волосы, скользили по переносице и продвигались дальше, задерживаясь на глазницах и ушных раковинах своих собеседников. Они были похожи на насекомых, осязание было для них единственным способом общения. Маделейне, привыкнув к уединению своей теплицы, не переносила, когда до нее дотрагивались. И очень скоро она оказывалась рядом с Аристидесом, брала его под руку и подталкивала к дверям. Очутившись на улице, она с облегчением вздыхала и вновь становилась самой собой.

Такое положение вещей привело к тому, что друзья Аристидеса перестали приглашать их к себе. Им не хотелось быть невежливыми по отношению к Маделейне, но избежать этого было невозможно, и вокруг молодых людей начал сжиматься железный обруч одиночества.

Ребека, мать Кинтина, родилась через два года после свадьбы родителей. Рождение младенца было прекрасным стимулом для молодых супругов. Аристидес хотел еще детей, и сразу же, но Маделейне призвала его соблюдать ритмичность, следуя железной дисциплине. Ритмичность же, по мнению монахинь монастыря Непорочного Зачатия в Бостоне, – это как будет угодно Богу. Во-первых, не следует никоим образом противостоять Божественному Провидению с помощью таблеток, мазей или уксусных спринцовок. Если не хочешь иметь детей, надо заниматься любовью только в те дни, когда яйцеклетка, исторгнутая из матки, отправилась вниз. Проблема в том, что никогда толком не знаешь, в какие дни это бывает, и соблюдение ритмичности состояло в том, чтобы заниматься любовью как будто под перекрестным огнем. Единственный безопасный период – шесть дней после менструаций, остальное время терпи кто как может. Маделейне и Аристидес были тогда в отпуске в имении Барранкитас, где им нечего было делать. На седьмой день обоих охватил безудержный любовный голод, они решили рискнуть и захватить еще один день. Всю ночь они занимались любовью, и Маделейне забеременела.

Когда монахини больницы взаимопомощи позволили Аристидесу зайти в ясли для новорожденных посмотреть на дочку, он не мог оправиться от изумления. Благодаря крепкому телосложению Маделейне, роды были быстрыми и легкими, и на личике Ребеки не было никаких следов родовых усилий. У нее был вздернутый носик и кожа цвета дыни, как у ее матери, а головка была покрыта золотистыми волосами. Во фланелевой распашонке она была похожа на бутон розы с еще нераскрывшимися лепестками.

– Никогда бы не подумал, что внучка горных басков может быть такой нежной, – сказал Аристидес монахине, которая держала ребенка на руках. И поцеловав девочку в лоб, добавил: – Теперь я могу спать спокойно, теперь я знаю, что никогда не буду одинок.

Аристидес был буквально одержим дочерью. Перед нашей с Кинтином свадьбой Ребека рассказывала мне о войне, которую она вела с отцом, когда была подростком. Если в их дом в Розевиле к ней приходил какой-нибудь приятель, отец непременно сидел напротив них в гостиной, участвуя в разговоре, и не поднимался с дивана до тех пор, пока очередной поклонник, разочарованный, не уходил. Если Ребеку куда-нибудь приглашали, то опекал ее вместо Маделейне Аристид ее. Арриготия очень любил танцевать со своей дочерью. Ребека настолько привыкла танцевать только с ним, что, когда ее приглашали молодые люди, она то и дело наступала им на ноги.

– Ты танцуешь по старинке, папа. Я больше не хочу танцевать с тобой, потому что я привыкла, как ты, и больше не могу танцевать ни с кем, – говорила ему Ребека со слезами на глазах. Но Аристидес не обращал внимания на ее слова. Он считал, что дочери это нравится, так же как ему, и при звуках оркестра каждый раз снова приглашал ее на танец.

Аристидес страшно баловал Ребеку. Он покупал ей все, что она хотела, но требовал, чтобы она слушалась его во всем. Девушка жила как пленница: она ничего не могла сделать по своей воле. Когда она попросила у отца разрешения работать медсестрой в Пресвитерианской больнице, он ей не позволил. Когда ей предложили место корректора в «Антильских новостях», отец позвонил владельцу газеты и велел ему не принимать ее на работу. Когда Маделейне пригласили в Бостон повидаться с двоюродными братьями и сестрами, Аристидес ее не пустил. Когда Ребека окончила школу второй ступени, он не захотел, чтобы она поступала в университет, – она должна помогать Маделейне по дому. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, Ребека так от всего этого устала, что ушла в мир своих фантазий. К счастью, именно в это лето дамы из карнавального комитета постучались в дверь ее дома с портретом Буэнавентуры в красной бархатной рамочке под мышкой. Кто знает, что сталось бы с бедняжкой Ребекой, если бы дамы из комитета не пришли к ней в тот вечер.

Думаю, что именно сложные отношения Ребеки с отцом были причиной ее борьбы за идеалы независимости. Ребека рассказывала мне, что в детстве у нее была коллекция марок и что самыми любимыми были марки Франции. Многие были посвящены Французской революции, и на каждой были заглавные буквы РФ – Республика Франция. Полное имя Ребеки было Ребека Франсиска, так что эти же буквы были ее монограммой. Пушки с дымящимися жерлами, знамена с призывами «Да здравствует Республика!» или «Свобода, Равенство, Братство!» дополняли картинку. Ребека поклялась, что когда-нибудь станет свободной и облетит весь мир, словно письмо, с марками вместо крыльев. «Когда-нибудь каждая женщина будет как эта республика!» – повторяла она, каждый вечер плача в подушку перед сном.

Много лет спустя, когда Ребека начала устраивать литературные вечера на террасе в доме на берегу лагуны, ее друзья тоже были борцами за независимость; полагаю, однако, что политика для большинства из них была просто позерством. Это были люди с деньгами, для таких поговорить о независимости было просто способом убить время. Когда они утверждали, что Остров должен стать независимой страной, а не территорией Соединенных Штатов, Ребека от всей души соглашалась с ними. Если уж она не может стать свободной, по крайней мере пусть будет свободной ее страна.

11. Отважная Валентина Монфорт

Баби была моя любимая бабушка. У нее были волосы цвета мякоти кокоса и такие нежные руки, которым достаточно прикоснуться к вашим вискам, чтобы у вас перестала болеть голова. Роста она была небольшого – без обуви не выше метра шестидесяти сантиметров, и она любила повторять всем и каждому, что Летисия Бонапарт, мать Наполеона, была точно такого же роста. После смерти Лоренсо она всегда носила траур. Завязывала волосы в маленький узел на затылке, и это делало еще выразительнее ее сверкающие черные глаза.

Что мне больше всего нравилось в Баби – ее терпимость. Она была убеждена, что Господь наказывает не кнутом и палкой и что людей, которые хотят слишком многого, задушит собственная плацента. «Алчность – все равно что термит, – говорила она мне, – она множится, переходя от родителей к детям и от детей к внукам, не успеешь оглянуться, как дом весь до основания изъеден термитами. Термиты никогда не спят, они прогрызают ходы днем и ночью, пока не доберутся до сердцевины».

Ее девичье имя было Валентина Антонхеорхи, и она тоже происходила с Корсики. Она родилась в Сан-Хуане в 1885 году в семье школьного учителя и служащей. Баби училась на медсестру, но ее мать умерла, когда ей было шестнадцать, и она была вынуждена взять на себя заботу о младших братьях. Она оставила обучение, когда была уже в последнем классе школы второй ступени. В то время Федеральное правительство занялось программой оздоровления населения Острова: всем было велено сделать прививки и научиться современным способам поддержания чистоты и здоровья. Баби хотела учиться уходу за больными и гигиене, но любила она и литературу, и музыку, так что в школе ходила на уроки и по тем, и по другим предметам.