Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Росарио Ферре

Дом на берегу лагуны

Та из безжизненных теней, которой приблизиться <…>

Дашь ты, разумно с тобою начнет говорить, но безмолвно

Та от тебя удалится, которой <…> не пустишь,

Прежде чем я испытал подлинную страсть к женщине, сердцем моим управлял случай, и оно ожесточилось.

Договор между Исабель и Кинтином

Моя бабушка всегда говорила: когда влюбляешься, надо внимательно присматриваться ко всем членам семьи, потому что обо всякую палку молено занозить себе палец, так что, как ни прискорбно, замуж выходишь не только за своего жениха, но и за его родителей, бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек и за весь генетический клубок, который их породил, будь он неладен. Я. никак не хотела верить в это, даже после того, что случилось однажды, когда мы с Кинтином Мендисабалем были еще женихом и невестой.

Кинтин пришел с визитом в наш дом в Понсе. Мы сидели на террасе на плетеной софе и ощипывали индюшку, как это делали все женихи и невесты в те времена, как вдруг на другой стороне улицы какой-то юноша принялся петь любовные куплеты. Это был мальчик лет шестнадцати из одной известной в городе семьи – он был тайно влюблен в меня, но заговорить со мной не решался. Я несколько раз видела его издали на у лицах Понсе или во время праздников, но знакомы мы не были. Когда газеты поместили наши с Кинтином фотографии и сообщили о помолвке, бедняга узнал мое имя. Выяснить, где я живу, было не сложно, Понсе – город маленький, тут все знают друг друга

Прочитав эту новость, юноша впал в глубокую депрессию и утешался тем, что сидел под розовым дубом напротив нашего дома на улице Зари и пел «Полюби меня», да так красиво, что, казалось, его голос доносится из неземных миров. В тот вечер он пел в третий раз, и, к несчастью, Кинтин его услышал. Я сидела на софе, обтянутой кретоном, затканным алыми маками, и завороженно слушала, чувствуя, как прекрасная мелодия проникает сквозь начищенные завитки балконных решеток, будто угасающий серебристый луч, и думала о том, что, если существуют ангелы, голос у них должен быть именно такой.

Когда Кинтин услышал нежданную серенаду, им овладел приступ безудержной ярости, унаследованной от далеких предков. Он снял сафьяновый ремень и поднялся, неторопливо дошел до дверей и, пройдя через сад, где цвели пурпурные анютины глазки и клещевина, стал стегать ремнем незадачливого барда Я бросилась вслед за Кинтином умоляя, чтобы он перестал, но все было напрасно. Кинтин продолжал наносить удары бронзовой пряжкой, которая со свистом рассекала воздух, и методично, громким голосом считал удары. Я стала умолять мальчика чтобы он встал и попытался защищаться, но он этого не хотел. Он так и сидел на тротуаре, продолжая петь «Полюби меня», пока без чувств не упал на кирпичи, забрызгав их кровью. Пришлось вызывать «скорую помощь», чтобы отвезти его в больницу.

Вскоре после этого юноша перерезал себе вены навахой, но приблизиться ко мне он так и не попытался. Я чувствовала себя страшно виноватой и несколько недель сердилась на Кинтина за его страшную жестокость. Когда он приходил, я отказывалась его видеть, не отвечала на звонки, пока наконец он не появился в доме с огромным букетом белых орхидей.

– Скажите, что я молю ее о прощении столько раз, сколько здесь цветов, – сказал он моей матери, когда она открыла ему дверь, и попросил передать мне букет.

В конце концов я простила Кинтина, но моей семье понадобилось довольно много времени, чтобы прийти в себя после того случая с юношей.

Моя бабушка, донья Валентина Монфорт, теперь была против нашего брака

– Ты будешь горько раскаиваться, вот что я тебе скажу, – все повторяла она – На свете достаточно мужчин с добрым сердцем, необязательно бросаться в объятия первого попавшегося, кто носит штаны.

Бабушка которую я ласково называла Баби, не любила испанцев. После того случая с избиением она то и дело повторяла Кинтину, что он происходит из самого отсталого народа на земле и что если она когда-нибудь поедет в Испанию, то «лишь в случае крайней необходимости и тут же вернется обратно».

– В Испании никогда не было ни политической, ни промышленной революции, – говорила она мне сурово, – и твой дедушка, мир праху его, всегда считал трагедией, что именно испанцы завоевали Америку.

Этот эпизод надолго остался в моей памяти, хотя тогда я не склонна была рассматривать его как дурное предзнаменование. Но далее спустя годы, если я слышала ту самую песню, не могла удержаться от слез. Я вспоминала мальчика с чистым сердцем, который прекрасным пением хотел рассказать мне о своей любви. Мне следовало прислушаться к словам Баби и не забывать об ужасной истории семьи Мендисабаль, прежде чем мы с Кинтином предстали перед алтарем 4 июня 1955 года.

Тогда Кинтин был влюблен в меня всей душой После самоубийства юного барда с ним случился нервный срыв, он перестал спать. Он просыпался в поту, весь дрожа, с бьющимся сердцем. Однажды он пришел ко мне, сел рядом со мной на софу и расплакался как ребенок. Он умолял простить его за то, что он сделок Когда с ним случаются такие вещи, он чувствует себя так, будто внутри у него дьявол Он не хотел быть похожим на своего отца, деда и прадеда, которые унаследовали нрав первых конкистадоров, и, что хуже всего, еще и гордились этим. Если я не помогу ему спастись, этот ненавистный генетический изъян его погубит.

Об этом мы с Кинтином говорили в час сиесты, когда все в доме спали. После обеда домочадцы отправились по кроватям, не потрудившись даже раздеться. Жара, царившая в Понсе, улицы, пустынные в два часа дня, – все способствовало тому, чтобы среди кретоновых маков софы погрузиться в любовный дурман. Каждый поцелуй был лишь паузой, лишь отсрочкой на пути к разочарованию и смерти, которые, притаившись, караулили за дверью.

«Любовь – единственное средство против насилия, – сказал мне однажды Кинтин. – В семье Мендисабаль творились ужасные вещи, о которых мне нелегко забыть».

И тогда мы заключили договор. Мы внимательно обдумаем причины, порождавшие насилие в каждой из наших семей, и таким образом в своей совместной жизни постараемся избежать ошибок предков. В оставшиеся дни того лета мы с Кинтином провели много часов на софе в доме на улице Зари, держась за руки и шепотом рассказывая друг другу ужасные истории про наши семьи, пока бдительная Баби не начинала сновать туда-сюда по коридорам дома, принимаясь за свои повседневные дела.

Много лет спустя, когда мы уже жили в доме на берегу лагуны, я стала записывать некоторые из этих историй Моим первоначальным намерением было вплести воспоминания Кинтина в историю моей собственной семьи, однако в результате получилось нечто совсем иное.

Часть первая

Первоосновы

1. Источник Буэнавентуры

Когда Буэнавентура Мендисабаль появился на Острове, он смастерил себе на берегу лагуны Аламарес, на заброшенном участке земли, поросшем бурьяном, дощатую хижину с цинковой крышей и вознамерился там жить. Неподалеку был родник, из которого окрестные жители брали питьевую воду. Кто-то когда-то сделал для него каменное обрамление, и был человек, который заботился о его чистоте, поскольку родник считался общественной собственностью. Со временем, однако, люди перестали ходить к источнику, поскольку к Аламаресу протянули трубы городского водопровода. Хранитель источника, старик, больной артритом, хоть и жил рядом, совсем запустил его, и вскоре густые заросли высоченных сорняков окончательно его поглотили.

В полукилометре от того места начинались красавцы дома Аламареса, одного из самых элегантных пригородов Сан-Хуана. Аламарес занимал узкую полоску земли, которую из конца в конец пересекала авенида Понсе-де-Леон, и было у нее, как тогда говорили, два облика. Один, парадный и оживленный, был обращен на север, к Атлантическому океану и прекрасному пляжу с белым песком; другой, поскромнее и поспокойнее, смотрел на юг, на лагуну Аламарес, и пляжа там не было. Вблизи лагуны авенида граничила с бескрайними зарослями сорняка, глядя на которые было ясно, что в пределах видимости находится только их начало. Вот в этом-то укромном уголке, где лагуна погибала от бурьяна, и построил, появившись в Пуэрто-Рико, свою хижину Буэнавентура Мендисабаль.

В те времена на авениде Понсе-де-Леон с обеих сторон росли королевские пальмы. Дорога начиналась в Пуэнте-дель-Агуа, шла через квартал Дос-Эрманос, доходила до лагуны Аламарес и затем терялась у подножия синих гор в центральной части Острова. По ней в обоих направлениях двигались как открытые повозки, запряженные лошадьми, так и «штуцы», «паккарды» и «бентли», хозяева которых, похожие в черных автомобильных очках на филинов, внимательно наблюдавших за развитием цивилизации, вежливо приветствовали друг друга, сидя под широкими тентами из белого хлопка.