Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём
— Нет, спасибо.
— Спите спокойно, мистер Чендлер. Она ушла.
Я выключил свет и лежал в темноте. На потолке шевелились тени от листвы. Лаяла собака. Потом наступила тишина. Я попытался думать о завтрашнем дне, но чувствовал себя очень слабым. Медсестра дала мне сильное снотворное. Постель была мягкая и теплая, веки тяжелели. Может, позвонить Иоланте? Я размышлял. С каждой минутой возможность что-либо соображать таяла, позвонить становилось большой физической проблемой. У меня было чувство, что от слабости я не смогу поднять руку. У меня не было сил. Все стало безразличным.
Когда я почти уснул, зазвонил телефон.
Я вскочил и поискал рукой трубку. Когда я ее наконец нашел, я приложил ее к уху и опять опустился на подушку. Это была Иоланта.
— Меня не хотели с тобой соединять. — Ее голос звучал глухо и как будто издалека. — Но я настояла.
— Да, Иоланта, — медленно сказал я.
— Ты уже спал?
— Мне дали снотворное.
Тишина.
— Ты не позвонил, — сказала она.
— Да.
Опять тишина.
— Ну ничего, — сказала она.
— Иоланта…
Я мог говорить только отдельными словами, я лежал на трубке, мне казалось, я не смог бы ее удержать.
— Да?
— Они будут оперировать меня. Завтра.
— Да.
— Мне жаль, что я не позвонил.
— Ничего страшного.
Долгая тишина.
— Ты еще здесь? — спросила она.
— Да.
— Всего хорошего, Джимми.
— Спасибо.
— Больше мне нечего сказать.
— Я знаю.
В трубке что-то шуршало. Мы молчали.
— Иоланта, у тебя есть дома виски?
— Да.
— Выпей глоток.
— Хорошо, Джимми. — Через мгновение она спросила: — Ты думаешь об этом?
— Да, — сказал я. Я действительно думал об этом.
— О нашем последнем…
— Да, — сказал я.
— И ты мне позвонишь — потом?
— Да.
Опять тишина.
Потом:
— Ты не рассердишься, если я сейчас положу трубку?
— Нет, — сказал я. — Спокойной ночи. Не забудь про виски.
— И думай об этом.
— Да.
Потом она сказала:
— Если… если все будет плохо, Джимми, я убью себя вероналом. А об этом я тоже думаю. Это так мило, что мы оба об этом думаем, да?
— Да, — сказал я, — это мило.
18
День начался для меня в шесть часов утра.
Поесть мне не дали, зато меня посетил парикмахер. Он быстро и уверенно выполнил свою работу. Сначала он состриг мне волосы ножницами, потом стриг электрической машинкой, а после намылил мне голову и побрил ее. Он считал, что должен беседовать со мной, и рассказывал о своих детях.
Их было трое, два мальчика и одна девочка. Мальчики были здоровыми, а девочка все время болела. Он очень волновался за нее. Его звали Кафанке, он был из Берлина, но уехал оттуда из-за бомбежек. В 1945 году он приехал в Мюнхен. Это был очень милый парикмахер. В полседьмого он закончил работу.
— Желаю счастья, мистер Чендлер, — вежливо сказал он, прощаясь. После него пришла доктор Ройтер.
Она прекрасно выглядела, просто вызывающе — хорошо выспавшаяся и ухоженная. Она принесла шприц для инъекций и попросила меня оголить правое бедро. Я снял пижамные брюки. Она вонзила иглу.
— Так, — довольно сказала она.
— Что вы мне вкололи?
— Успокоительное, — сказала она. — Попозже вам сделают еще один укол.
— Зачем?
— Чтобы вы хорошо себя чувствовали, мистер Чендлер. Вот увидите, средство чудесным образом вас успокоит.
— Я не волнуюсь.
— Да, я вижу, — сказала она и улыбнулась. — У вас есть какие-нибудь пожелания?
— Я хочу посмотреть на себя в зеркало.
— Лучше не надо, — засмеялась она.
— Вы должны исполнить последнюю волю приговоренного, — настаивал я.
— Хорошо, — сказала она и достала зеркальце из шкафа. Она держала его передо мной, а я рассматривал себя. Я выглядел ужасно. Кожа головы покраснела, были видны следы от нескольких срезанных прыщей. Кости черепа рельефно выступали.
— Спасибо, — сказал я.
— Я вас предупреждала! — Она опять рассмеялась, положила зеркальце на место и ушла.
Я впадал в полусонное состояние. Все звуки стирались, мне опять было все безразлично. Я потерял ощущение времени, мне казалось, прошло минут пять, когда пришла медсестра. Оказалось, прошло уже полчаса.
После второй инъекции я погрузился в легкую дремоту. Несколько раз приходила и уходила доктор Ройтер. Я видел ее через полузакрытые глаза, слышал, когда она разговаривала со мной, я делал, что она говорила, но потом сразу же забывал ее слова. У меня были пожелания относительно удовлетворения определенных потребностей, но я еще не дошел до того, чтобы их озвучить.
— Госпожа доктор, — услышал я себя, — есть еще кое-что, о чем я хочу попросить. Речь идет о моей фирме. Надо… — Но на этом отрезке моей речи я потерял голос, способность концентрироваться исчезла, мои мысли путешествовали легко и свободно. Я забыл, что хотел сказать. Нет, я еще знал это. А потом уже не знал. И вообще это было не так важно. Не было ничего очень важного. И все казалось достаточно приятным…
Пришел огромный парень в белом халате и вкатил в палату операционную тележку. Он подошел ко мне, поднял меня из кровати как маленького ребенка, положил на тележку, накрыл простыней и повез к выходу. Я был невыразимо далеко от всего, но мог воспринимать все, что было вокруг меня, — голоса и лица, двери, окна, грузовой лифт.
Мы доехали до предоперационной, которая находилась вверху под крышей. Здесь великан оставил меня одного. Рядом разговаривали несколько человек. Инъекция уже действовала во всю свою силу. Я слышал голоса, но не понимал слов, я уже не знал, что они обозначают. Казалось, время безмерно расширяется, минуты превращались в часы. Почему ничего не происходило? Почему ко мне никто не подходит? Почему, наконец, меня не забирают? Но вскоре меня забрали, великан и медсестра. Они ввезли меня в операционную. Огромные окна операционной были затемнены, горели сильные лампы. Они подняли меня с тележки и положили на операционный стол под светящимся серебряным шаром. Надо мной склонились незнакомые лица. Они действительно были мне незнакомы? Неожиданно мне показалось, я узнал доктора Вогта.
— Как вы себя чувствуете? — спросило лицо, которое напомнило мне Вогта. Оно плавало в молочном свете блестящего купола.
— Хорошо, спасибо, — сказал я, но я уже не слышал собственного голоса. Лицо уплыло.
Медсестра закрепила мои руки. Теперь я не мог больше шевелиться. В следующее мгновение у меня зачесался нос. Он чесался невыносимо, я пытался подавить раздражение, но мне это не удавалось. Нос чесался все сильнее.
— Нос, — сказал я.
— Что? — спросила медсестра.
— Почешите его, пожалуйста.
Она выполнила мою просьбу.
Со всех сторон подошли люди в белом и посмотрели на меня.
— Пожалуй, начнем, — сказал один из них.
Забряцали инструменты. Что-то зажужжало.
Невидимые руки коснулись моего голого черепа. Нет, думал я, нет же! Я же еще в сознании, я же все вижу и чувствую. Как вы можете начинать, если я все чувствую?
У меня опять зачесался нос.
Может, через час я умру, подумал я. Может, я вижу этот зал в последний раз. Может, в этот момент заканчивается моя жизнь …
На лицах были маски. Кто-то провел холодным предметом по моей голове. Если я умру, подумал я, я ничего не оставлю после себя. Ни печали, ни друга, ничего прекрасного, никаких достижений, никаких воспоминаний. Никакой ненависти. И никакой любви. Никакого примера. Ничего. Если порассуждать, моя жизнь не была красивой. Или все же… Иногда она была прекрасной. Несколько часов. Я попытался вспомнить какой-нибудь из таких часов. Но мне ничего не приходило в голову.
Нос опять начал чесаться.
— Пожалуйста, сестра, — пробормотал я. Она почесала меня левой рукой. А правой воткнула мне иглу в предплечье. Это было последнее, что я помню. В следующий момент свет погас, голоса стихли, и я провалился в шахту глубокого темного колодца.
19
На дне колодца стало опять светло.
Он был похож на задворки. Здания вокруг представляли собой руины, окна — темные дыры. Было холодно, небо было серым. Здесь валялись рухлядь и мусор всех видов, множество отходов и нечистот. Под голым каштаном стояла скамейка. На скамейке сидела Иоланта. Я увидел ее сразу же, как вошел во двор, и подошел к ней.
— Извини, я опоздал.
— Ничего, — ответила она, — я жду всего два года.
На ней была длинная светлая одежда, похожая на роскошную ночную сорочку. Она встала и пошла по пустынному двору.
— Нам надо торопиться, — сказала она, — поезд скоро отходит. Через мгновение она добавила: — Он последний.
Мы быстро пошли вперед, хотя земля была очень неровной. Казалось, наши ноги почти не касаются ее, мы парили над ней, как в полете. Мы покинули двор и вошли через низкий грязный коридор внутрь руин.
