Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём
Низко над садом пронеслась группа американских реактивных истребителей, летящих на ночные учения. Земля дрожала. Один цветочный горшок упал. Шум становился все громче и громче, уже казалось, что машины вот-вот врежутся в теплицу. Я почти терял сознание от возбуждения и страха. В этот момент Иоланта дико впилась зубами мне в губу. Я вскрикнул. Я чувствовал, как в рот потекла кровь. Она была теплой и соленой на вкус.
15
— Что говорят врачи?
Прошло полчаса. Иоланта вытянувшись лежала на моей больничной кровати, солнце светило в комнату.
Нам никто не помешал. Я чувствовал себя усталым и удрученным.
— Обследование только началось.
Я сидел на краю кровати и задумчиво смотрел на нее. Ее волосы разметались по подушке, одежда, которую она быстро стянула, валялась в беспорядке на полу. Ее грудь мерно поднималась и опускалась, она глубоко дышала. Почему я разрешил ей остаться здесь? Почему мы набрасывались друг на друга как животные всякий раз, когда не виделись несколько дней? Почему мы не уходим друг от друга? Что это такое, то, что нас связывает?
— О чем ты думаешь? — лениво спросила она и потянулась за сигаретой.
— Так, ни о чем. — Я забрал у нее сигарету.
— Сначала оденься, пожалуйста. В любой момент сюда может кто-нибудь войти.
Она молча кивнула и поднялась. Совершенно непринужденно она потянулась за одеждой. У нее была звериная естественность, не было ситуаций, в которых она стеснялась или смущалась. Она подошла к открытому окну, застегивая блузку.
— Ты с ума сошла?!
— Почему? — Она удивленно повернула голову.
— Отойди от окна! Тебя могут увидеть.
— И что?
— Это совсем не обязательно. Тем более здесь!
— Тем более не здесь, — сказала она и звонко рассмеялась.
Похоже, она нашла это очень смешным. Она все смеялась и смеялась.
— Прекрати, — сказал я. Но уже и я сам смеялся неконтролируемым, почти истерическим смехом. Иоланта была совершенно права. Действительно, почему не здесь? Это было сравнительно респектабельное местечко, если вспомнить те места и обстоятельства, в которых и при которых мы раньше занимались любовью. В лесу, в поезде, на полу, в гардеробе ателье и в трамвайном туннеле.
Я смеялся. Она подошла ко мне и прижалась своим смеющимся ртом к моим губам. Я обнял ее, когда она меня целовала. Мы уже не смеялись.
— Когда мы снова увидимся? — спросила она, уже одетая, собираясь уходить.
О моей болезни больше не было сказано ни слова.
— Я позвоню тебе.
— Я буду ждать.
Она не пожала мне руку, она больше не коснулась меня, она пошла к двери не оборачиваясь. Я сидел на кровати и смотрел ей вслед.
— Иоланта, — хрипло сказал я.
Она остановилась, но не обернулась. Она ждала.
Я молчал.
— Что? — спросила она, тоже хрипло.
— Ничего, — сказал я. — Иди.
Она ушла. Дверь за ней закрылась. Я лег на кровать и стал смотреть в потолок. Осторожно я провел языком по укушенной губе. Вся палата пропахла духами Иоланты.
После обеда пришла Маргарет. Я был очень уставшим, и она быстро ушла. Ей нечего было мне сказать. Ойленглас, с которым она говорила, перед тем как прийти ко мне, обещал представить окончательные данные осмотра в ближайшие дни.
Больше в этот день ничего не произошло. Только вечером раздался какой-то странный телефонный звонок. Звонил Мордштайн. Мы не виделись несколько месяцев, и я был очень удивлен.
— Не удивляйтесь, — игриво сказал он. — Я слышал от мистера Клейтона, что вы не очень хорошо себя чувствуете.
— Уже все нормально.
— Это радует, это действительно радует меня, мистер Чендлер!
— Спасибо, — ответил я и стал ждать, когда он положит трубку.
Но он продолжал:
— Что я еще хотел сказать… если я вам понадоблюсь, у вас же есть мой адрес, не так ли?
— Да.
— Спокойно приходите ко мне.
— Очень мило с вашей стороны. Но я не знаю…
— Никто никогда не может знать, — сказал он.
— Сегодня вы думаете: хоть бы Мордштайн оставил меня в покое…
— Ну что вы!
— …но завтра, вероятно, все будет по-другому! Завтра вы будете думать: Мордштайн — единственный, кто может мне помочь!
Довольно скоро мне пришлось вспомнить эти его слова.
16
«Профессор доктор мед. наук Виктор Ц. Вогт» — было написано на табличке на двери.
Это было спустя два дня. Вогт попросил меня прийти к нему, чтобы узнать о результатах осмотра. Он пригласил меня на пять часов, было уже четверть шестого, но через медсестру он попросил извинить его за то, что он задерживается. Я сидел в пустой сумрачной комнате и листал иллюстрированные журналы. Марлен Дитрих получила крест французского Почетного легиона. В Нью-Йорке арестован клуб, в котором молодые девушки сдавались в аренду миллионерам. В Пиринеях четверо исследователей погибли в пещере. В Корее продолжалась война. Я листал все подряд, сначала читал подписи под юмористическими картинками, а потом смотрел сами картинки. Многие были очень смешными. Через некоторое время я опять посмотрел на табличку на двери и стал размышлять, что обозначает «Ц.». Цезарь? Или Цилле? Темнело.
Оба прошедших дня были заняты дальнейшими обследованиями, меня просвечивали, обстукивали, давали пить различные жидкости. Ойленглас и Вогт были всегда ровно дружелюбны и настроены по-деловому. О течении обследования они не сказали ни слова. Я тоже больше ничего не спрашивал. Я стал намного спокойнее, атмосфера больницы усыпляла меня. Вероятно, мне добавляли какие-нибудь успокаивающие средства в еду, бромид или что-нибудь подобное. Я слышал, что это обычное дело. Возможно, этим и объясняется равнодушие, с которым я воспринимал события вокруг меня. Проблемы с речью у меня исчезли, головные боли держались в границах переносимости. Маргарет приходила каждый день. С Иолантой после ее посещения я больше не говорил.
Я взял новый журнал. Листая страницы, я пытался привести себя в состояние определенного возбуждения. В следующие минуты решится мое будущее. Я узнаю, здоров я или болен, буду я жить или умру. Все зависело от данных осмотра. Я ожидал, что мои ладони станут влажными, в губы сухими. Но ничего подобного не произошло. Я спокойно сидел и констатировал, что мои размышления навевают на меня скуку. Вероятно, дело все-таки в еде.
Дверь с табличкой открылась, и появился Ойленглас. Я встал.
Ойленглас еще раз извинился за опоздание и провел меня в кабинет своего шефа. Это была большая уютная жилая комната, которая ничем не напоминала о врачебной деятельности ее владельца. Я пожал Вогту руку, мы сели. Профессор предложил сигареты и коньяк. Затем он подвинулся ко мне поближе:
— Мы хотим поговорить о некоторых вещах, которые вас интересуют, а именно — о результатах обследования.
— Да, — сказал я и улыбнулся. Здесь было очень уютно.
Вогт открыто взглянул на меня:
— Мистер Чендлер, мы обследовали вас настолько тщательно, насколько это было возможно с помощью тех методик, которыми мы владеем. Мы внимательно изучили результаты, и тем не менее, как тогда, так и сейчас мы не можем сообщить вам точные данные о состоянии вашего здоровья.
Он замолчал, наступила тишина.
— Что это означает? — наконец спросил я. — Вы не можете сказать, есть у меня опухоль или нет?
— Мы не можем сказать вам это с абсолютной уверенностью, — объяснил Ойленглас и поправил очки.
— Но это же и было целью обследования, господа! — сказал я и коротко рассмеялся. Смех был какой-то чужой, и это меня удивило. Вогт потер руки, его круглое лицо выглядело в сумерках как большая белая луна.
— Мистер Чендлер, — писклявым голосом сказал он, — мы говорим о сегодняшних результатах обследования. Мы же еще не закончили.
— Почему же вы не продолжаете?
— Потому что для этого нам нужно ваше согласие, — сказал Ойленглас.
Меня как будто что-то кольнуло, я даже на несколько секунд очнулся от своего летаргического сна:
— Согласие — на что?
— Чистая формальность, — звонкий бабий голос Вогта звучал из сумерек. — Но нам оно необходимо. — Он придвинулся ближе, я опять почувствовал запах чеснока. — В настоящий момент мы можем с определенностью сказать вам, мистер Чендлер, что что-то с вашим мозгом не так, как должно быть. В левой передней части есть новообразование.
— Ага, — сказал я.
— Хотите еще коньяку? — спросил Ойленглас.
— Нет, почему вы спросили?
— Я просто подумал, — сказал он.
— Если у меня опухоль… — начал я.
— Не опухоль — новообразование, — поправил меня Вогт.
— Ну хорошо, новообразование! Если вы уже знаете, что оно у меня есть, почему же вы меня не оперируете? Что вам еще непонятно, господа? — Так это бывает, думал я. Так они сообщают пациентам. Никакого эффекта. «Хотите еще коньяку?» И это все? Какой-нибудь автор в Голливуде может себе это позволить? Какую-нибудь подобную кислую сцену!
