Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём
— Вы слишком торопитесь, мистер Чендлер! — Вогт наполнил свой бокал. — Мы не можем оперировать так быстро. Во многих случаях можно обойтись и без операции.
— В каких?
— Если речь идет о доброкачественном образовании, его можно удалить с помощью облучения.
— И вы считаете возможным, что у меня доброкачественное образование?
— Разумеется, мистер Чендлер!
— Конечно, мистер Чендлер!
Они выпалили это одновременно и слишком быстро. Оба смотрели на меня с улыбкой. У меня было чувство, что я должен доставить им маленькую радость: ведь они потратили на меня столько сил.
— Теперь я тоже хотел бы коньяку, — сказал я. Мне поспешно его протянули.
— Спасибо, — сказал я и улыбнулся. — Далеко же мы продвинулись! Это у вас такая система?
— Какая?
— Сообщать смертный приговор пациенту частями?
— Мистер Чендлер, — укоризненно сказал Вогт писклявым голосом.
— Конечно, — сказал я. — Эта промежуточная стадия не так приятна! Когда я узнаю точные результаты?
— Если вы дадите согласие на маленькое вмешательство, то завтра вечером.
— Что еще за маленькое вмешательство?
— Речь идет о так называемой вентрикулографии, — сказал Ойленглас.
— Ага.
— Это такой метод обследования, — объяснил Вогт, вспомнив, что мне все надо объяснять, — с помощью которого мы сможем точно определить контуры образования, его природу и местоположение. Мы введем в ваш мозг контрастную жидкость и сделаем рентген. Контрастная жидкость окружит образование со всех сторон, и оно четко прорисуется.
— Звучит вполне разумно.
— Это великолепный метод, — с энтузиазмом сказал Ойленглас.
— Один вопрос… — я поставил бокал.
— Да, пожалуйста?
— Как контрастная жидкость попадет в мой мозг?
— Через две маленькие дырочки, — сказал Вогт и смущенно закашлялся.
— Через две маленькие дырочки, — повторил я.
— Через две маленькие дырочки, — повторил Ойленглас. Похоже, внезапно мы все начали страдать литеральной парафазией.
Вогт встал и включил торшер.
— И что же это за две маленькие дырочки? — спросил я.
Он подошел ко мне и с двух сторон прикоснулся к затылку, сантиметрах в десяти от начала роста волос.
— И на это вам нужно мое согласие?
— Нет, — сказал Вогт, удивив меня.
— Но…
— Ваше согласие, мистер Чендлер, нам нужно не на вентрикулографию. Если во время ее проведения мы установим, что речь идет о злокачественном образовании, мы прооперируем вас сразу.
— Не приводя меня в сознание?
— Да, мистер Чендлер.
Я встал и подошел к окну. На улице было уже совсем темно. Сквозь деревья парка я видел огни улицы. Проехал автомобиль. Я повернулся.
— Послушайте, — сказал я, — все эти разговоры о вентри…
— Вентрикулографии…
— …не являются ли они частью вашего метода — таким образом сообщать о том, что операция необходима? Может быть, вы уже знаете, что у меня злокачественная опухоль?
— Нет, мистер Чендлер, — сказал Вогт и посмотрел на меня. Больше он не сказал ничего. Но мне стало ясно: они действительно еще не знали. Я подошел к столу и сел. — Что я должен подписать?
— То есть вы согласны?
— Конечно, — сказал я. — Я же не могу жить дальше в такой неопределенности.
— Очень разумно, мистер Чендлер. — Ойленглас взял формуляр с письменного стола. — Это обычная расписка, которую дают перед каждой операцией — даже когда просто удаляют слепую кишку. Вы подтверждаете, что согласны на вмешательство.
— У вас есть перо?
Он протянул мне ручку. Я подписал формуляр.
Я не читал, что там было написано. Я боялся увидеть где-нибудь в тексте слово «смерть».
17
— Я буду молиться за тебя, — сказала Маргарет.
Было семь часов вечера, она сидела на моей кровати. Медсестра сказала, что в полвосьмого она должна уйти. Потом мне дадут снотворное.
— Я буду молиться за тебя, и все будет хорошо. Это совсем не больно, доктор Вогт мне это твердо обещал. И я уверена, они не будут тебя оперировать.
— Я тоже в это верю, Маргарет.
— Опухоль совсем безобидная. Доктор Вогт сказал, что мы просто не поверим, если узнаем, как много существует безобидных новообразований.
— Да, мне он тоже сказал об этом.
— А если они не злокачественные, их можно уничтожить облучением.
— Да.
— Рентгеновским облучением. Они очень успешно здесь лечат.
— Да, я слышал.
— Ты же знаешь, у меня есть шестое чувство, дорогой, правда?
— Да.
— И я чувствую: они не будут тебя оперировать.
— Было бы здорово.
— Конечно не будут! Только две маленькие дырочки, и все.
— И лысый.
— Да, и лысый! — Она улыбнулась: — Мне даже любопытно, как ты будешь выглядеть.
— А мне нет.
— Они побреют тебе весь череп?
— Да.
— Смешно. А зачем?
— На случай, если меня надо будет сразу оперировать, — сказал я. — Тогда им будет нужно место.
Маргарет кивнула. Она выглядела очень утомленной, нижняя губа у нее слегка дрожала.
— Как глупо, что я забыла об этом.
— Маргарет, — сказал я — в правом ящике моего письменного стола лежит завещание.
Она вскочила:
— Ради бога, не говори об этом!
— Нет, я должен, — сказал я. — Это завещание, которое я составил, когда началась война. Все, что у меня есть, принадлежит тебе.
Неожиданно она расплакалась:
— Дорогой, ну пожалуйста!..
— Ну-ну, — сказал я. — В конце концов, все возможно, ведь так?
Она схватила меня за руку:
— Нет, это невозможно! Это исключено — даже если они будут тебя оперировать! Вогт — крупный специалист! Такие операции — его конек! Он сделал их уже несколько сотен! Он лучший специалист в Германии!
— Да, — сказал я.
— Я… я уверена — все будет хорошо! Я знаю это! И я… я надеюсь, Рой, что после всего этого ты не только будешь здоровым, но и что мы оба, что ты и я… что мы начнем новую жизнь… — Ее лицо оказалось рядом с моим на подушке, она все еще продолжала плакать. — Ты веришь в это?
Нет, я в это не верил, но сказал:
— Да, Маргарет!
— Я часто была несправедлива к тебе, я делала тебе больно, я знаю. Все будет по-другому, Рой, когда ты отсюда выйдешь, я обещаю…
— Да, Маргарет. — Подушка становилась мокрой.
— Все будет по-другому… и ты, Рой, мы же все еще любим друг друга, ведь так! Я люблю тебя, это я знаю. И ты ведь все еще любишь меня, да?
Я кивнул.
— Скажи, что ты меня еще любишь, Рой!
— Я люблю тебя, Маргарет, — сказал я, хотя не любил ее больше. Она лежала на моей руке, мне было тяжело.
— Мы уедем из этого города, Рой. Здесь у нас не было счастья. Мы поедем домой. Дома все будет хорошо. Возможно, мы никогда больше не вернемся в Европу.
— Возможно.
— Европа не подходит нам, Рой. Все было как в том фильме.
— Да, похоже.
— Но у нас все кончится по-другому, да?
— Да, — сказал я. У меня все уже закончилось, давно. И у нее тоже. Только она не хотела этого признавать.
— Поцелуй меня, — неожиданно сказала она.
Я поцеловал ее, чувствуя хорошо знакомый запах: зубной пасты «Пепсодент», духов «Шанель № 5» и мыла «Палмолив».
— Спасибо тебя, Рой, — сказала она.
— За что?
— За все. За все годы. За каждый день.
— Я тоже благодарен тебе.
Вошла медсестра:
— Вам надо идти, миссис Чендлер.
— Да. — Она поднялась и поправила костюм. Ее глаза покраснели от слез, но она героически улыбнулась и отступила в сторону, чтобы пропустить медсестру, которая принесла мне порошок. При этом она быстро припудрила лицо.
— Пока! — Она еще раз поцеловала меня.
— До свидания! — сказал я и пожал ей руку.
— Когда ты выйдешь из наркоза, я буду сидеть на твоей кровати.
— Мило, — сказал я.
— Спи спокойно.
— Конечно.
— И помни о моем шестом чувстве.
— Я помню, Маргарет.
— Я больше не буду звонить.
— Да, так будет лучше. Я буду спать.
— А я буду молиться за тебя.
— Да.
— Будь здоров, Рой, — прошептала она. Слезы опять покатились у нее из глаз, она поспешила к двери. В дверях она повернулась и улыбнулась мне, лицо ее было мокрым.
— Спокойной ночи, Маргарет, — сказал я.
Она всхлипнула и выбежала из комнаты. Медсестра открыла окно и взбила мне подушку.
— Завтра вечером все уже будет в порядке, — сказала она и успокаивающе улыбнулась.
— Да, спасибо.
— Вам еще что-нибудь надо?
— Нет, спасибо.
— Спите спокойно, мистер Чендлер. Она ушла.
Я выключил свет и лежал в темноте. На потолке шевелились тени от листвы. Лаяла собака. Потом наступила тишина. Я попытался думать о завтрашнем дне, но чувствовал себя очень слабым. Медсестра дала мне сильное снотворное. Постель была мягкая и теплая, веки тяжелели. Может, позвонить Иоланте? Я размышлял. С каждой минутой возможность что-либо соображать таяла, позвонить становилось большой физической проблемой. У меня было чувство, что от слабости я не смогу поднять руку. У меня не было сил. Все стало безразличным.
