Юлиан Хомутинников - Самолеты, или История Кота (СИ)
Мы редко заходили к родителями, потому что в этом не было надобности. Исключение составляла доставка еды; но едва ли кто-либо из нас обращал внимание на то, что там происходит. Да, вроде бы сидят и что-то чертят, или что-то мастерят, или ещё что-нибудь делают…
Нам-то какая разница?
Наверное, это неправильно. Ну, чисто по человечески, мы же всё-таки одна семья. Они — родители, мы — дети… Наверное, нам стоило хоть иногда интересоваться их делами, пусть даже всё сводилось к самолётам. С другой стороны, им тоже было бы невредно иногда обращать на нас внимание. Обычно у нас ничего нового у нас не происходит — что есть, то есть. Лохматый просиживает штаны на балконе, Матрица пребывает в глубинах виртуала, а я… Ну, я тоже чем-то там своим занимаюсь, типа того.
Они ведь ещё тогда… Тогда, десять лет назад, когда вводили дежурство, они сказали нам:
«Вы, дети, уже вполне взрослые, особенно Лохматый и Матрица. Да и Кот, — если уж не боится ездить куда глаза глядят в одиночку. Вы уже самостоятельные, — что ж, это хорошо. Раз так, значит, вы в состоянии позаботиться о себе, приглядеть за Соней и помочь нам хотя бы с тем, что касается работы по дому. Ваша самостоятельность поможет вам в будущем. А нам нужно ещё немало сделать. Однажды у каждого из вас появится своя мечта. И вы должны быть готовы к этому…»
Пожалуй, это можно назвать даже «последним напутствием».
Не знаю, помнят ли братья эти слова, но я, которой тогда было всего девять, запомнила их очень хорошо. В тот момент они стали для меня наивысшим проявлением родительского доверия и признания нашей «взрослости». Озвучив эти мысли, родители тем самым словно поставили нас на одну ступень с собой, перестав видеть в нас малышню, которая нуждаются в старших и не может сама о себе позаботиться.
Даже несмотря на то, что я так мало тогда понимала, даже несмотря на фразу «приглядеть за Соней», я была горда — собой, сестрой, братьями. Ведь нас официально признали взрослыми…
Конечно, сегодня я смотрю на это несколько иначе. Они просто устали. Кроме того, мы тянули их назад, — особенно болезненная я и чуть менее болезненная Кот. Поэтому… Отчасти я понимаю Лохматого, который, в отличие от меня, отнёсся к этому «напутствию» как к окончательному и бесповоротному признанию своей «второстепенности». Пожалуй, из нас четверых он нуждался в родителях больше, чем остальные.
А тут ещё Кот со своими путешествиями…
Наверное, в этом и была основная причина его затворничества на балконе, которое началось ровно десять лет назад. Балкон — не вполне квартира; так и Лохматый чувствовал себя не вполне членом этой семьи. Чувствовал себя лишним. Мы, младшие, о таком тогда просто не думали, и вряд ли думаем теперь. Во всяком случае, меня это никогда не тяготило.
Тем более, у нас — детей — есть мы. И этого, в принципе, вполне достаточно.
…
Но я неслучайно задумалась об этом.
Лохматый не любил бывать в «мастерской», и даже во время дежурства старался поскорее оттуда смыться. А уж если нужно было поговорить с родителями, то он отправлял меня, — потому что с Матрицей подобный номер, естественно, не проходил.
И вот — письмо из Рубецкого. Адресовано оно маме, а значит, мне надо идти. Он очень меня просил.
И я ему конечно не отказала. Мне ведь нетрудно.
Так что я постучалась к ним и, не дожидаясь ответа (потому что родители обычно настолько увлечены делом, что ответа можно не дождаться вовсе), открыла дверь и шагнула в душную тесноту «мастерской»…
…но попала почему-то в сон.
Как я уже рассказывала, мои сны — это не просто сны; это, скорее, мизансцены из «жизни» неких миров, истории, происходящие в них. Я не знаю, связаны ли они с тем, что мы привыкли называть «реальностью», или же эти миры полностью независимы; судя по всему, определённая связь всё-таки существует. Возможно, связующим звеном являюсь я, а сны используют моё сознание и подсознательное, формируя события и вещи, имеющие место в этих Неизвестных Мирах.
Во всяком случае, это кажется мне логичным.
Вот почему то, что я увидела в этом сне, не удивило меня; скорее, я уже давно знала о существовании чего-то подобного, просто не сталкивалась с ним непосредственно.
Это было похоже на… огромный заброшенный ангар без малейших признаков стен или иных границ, — хотя крыша здесь всё-таки была, пусть и отчаянно дырявая. Ангар был кирпичным, и в прорехах обвалившейся кладки я видела насупленное серое небо.
Вокруг было довольно темно, но я различала контуры каких-то гигантских конструкций. Это было похоже на «кладбище» — то ли автомобильную свалку, то ли стойбище отслуживших своё поездов…
И — конечно же! — тут были самолёты.
Точнее, то что от них осталось: ржавые фюзеляжи, поломанные крылья, отваливающаяся обшивка, разбитые стёкла иллюминаторов… Я не разбираюсь в самолётах, но здесь были и маленькие, и большие, и старинные, и современные.
Их объединяло одно: эти самолёты больше никогда не полетят.
Я медленно шла по бескрайнему ангару, стараясь не спотыкаться о бесконечные куски ржавого металла, покорёженные детали, колёса с растрескавшимися шинами или вовсе без шин… Мне было грустно, бесконечно грустно. Каждый самолёт казался мне оборванной жизнью, потерянной жизнью, обесцененной жизнью. Жизнью, ставшей всего лишь грудой металлолома, мусора. Разбитой мечтой о небе.
Я никогда не летала на самолёте. Не довелось, да и некуда было лететь. Поэтому единственным, с чем связывались самолёты в нашей жизни, были родители.
Я знала: они тоже здесь. Где-то здесь. Наверняка. Возможно, думала я, они видят всё это иначе; в конце концов, это ведь сон. Быть может, благодаря своей мечте они видят это печальное кладбище чем-то совсем другим. Быть может, перед их глазами картина куда более яркая и радостная?
Или, возможно, нет ничего перед их глазами, ничего кроме деталей и чертежей? Маловероятно, но и этот вариант исключать нельзя.
А вообще, так ли это важно…
…Они сидели на самолётных покрышках, спиной друг к другу. В этом сне перед ними было почти то же самое, что и в «реальности»: детали, которые они неторопливо соединяли друг с другом. Были здесь и чертежи на мятой, пожелтевшей от времени бумаге. Они были полностью поглощены своим занятием и им, казалось, не было никакого дела друг до друга.
Ну да, они же строят разные самолёты, каждый — свой. Они рассорились, разругались. Мечта осталась, но экипаж распался. И что, скажите на милость, у них может из этого выйти теперь?
Кот винит себя в этой ссоре, но мне кажется, дело здесь не только в ней. Её исчезновение стало чем-то вроде спускового крючка, запустившего этот маленький направленный взрыв. Был один самолёт, стало два. Были двое, объединённые одной мечтой, — стало двое, разделённых безумием.
Безумие — штука одинокая. Каждый из нас варится в своих заморочках — но только в своих. Можно разделить на двоих мечту — но безумие на двоих не делится. Так пара мечтателей становится с годами двумя безумцами, живущими в одном помещении.
Слишком долго — вот в чём причина. Они строили свой самолёт, свою мечту слишком долго. И тут ключевой момент — неподходящие условия. Квартиры — всегда тесные, вне зависимости от количества комнат. Дети — здоровые ли, больные ли, но всё равно требующие внимания, хотя бы какое-то время. Если бы родители с самого начала уехали куда-нибудь… подальше от города, или, скажем, строили бы самолёт не в квартире, а в ангаре (хотя бы в таком, как этот) при каком-нибудь аэропорте (мало ли в стране маленьких аэропортов)… Если бы они не заводили детей вовсе, или же ограничились Лохматым, или же умудрились «сдать» его бабушке… или деду, да хоть в интернат какой-нибудь! Всё было бы иначе!
Но они поступили именно так, как поступили.
Вероятно, причина кроется ещё и в том, что им (как поёт БГ) «выпала великая честь — жить в перемену времён». В конце концов, родиться в одной стране, мечтать в одной стране, строить самолёт в одной стране, — и однажды обнаружить себя и свои мечты в совершенно другом месте, другом пространстве-времени… Их мечта и их союз прошли не только испытание временем, — на их долю выпали испытания куда более непростые. Я ничего не помню из того времени, ведь я родилась, считай, спустя пять лет после своего физического рождения — из-за мигрени, — и это было уже совсем другое время, другая эпоха. То ли дело Лохматый или Матрица, но я никогда не говорила с ними ни о чём подобном…
