Юлиан Хомутинников - Самолеты, или История Кота (СИ)
Но они поступили именно так, как поступили.
Вероятно, причина кроется ещё и в том, что им (как поёт БГ) «выпала великая честь — жить в перемену времён». В конце концов, родиться в одной стране, мечтать в одной стране, строить самолёт в одной стране, — и однажды обнаружить себя и свои мечты в совершенно другом месте, другом пространстве-времени… Их мечта и их союз прошли не только испытание временем, — на их долю выпали испытания куда более непростые. Я ничего не помню из того времени, ведь я родилась, считай, спустя пять лет после своего физического рождения — из-за мигрени, — и это было уже совсем другое время, другая эпоха. То ли дело Лохматый или Матрица, но я никогда не говорила с ними ни о чём подобном…
Мечту, рождённую в одном мире, совершенно неожиданно перенесли в другой, — мир, так мало приспособленный для мечтаний и мечтателей. Мир, в котором люди ещё лет двадцать мечтали не о небе или космосе, а исключительно о деньгах, роскоши, власти, пока, наконец, не стали приходить в себя.
Так что новый мир, безусловно, встретил наших мечтателей куда как прохладно.
Но несмотря на это, они не сдались.
Я никогда не разговаривала с ними на эту тему, но ведь они и правда не сдались, и даже более того — сумели приспособиться к изменившимся условиям. Эти архитектурные проекты — основа нашего финансового благополучия; в смысле, пусть даже мы и безумцы, но мы хотя бы не голодаем. А это, согласитесь, уже немало. Лохматый играет роль вечно обиженного на родителей ребёнка, а ведь они продолжают его содержать, даже в его 34 года.
И всё бы ничего, но вот тут, вот именно тут «выстрелила» Кот. Сначала просто уехала, — они сумели, хоть и не сразу, привыкнуть и к этому.
Но потом она пропала. И это их добило.
Это грустная история, если всмотреться. А сколько их — таких вот историй? «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — да, Лев Николаевич?
…И вот теперь я стою здесь, в этом заброшенном ангаре, на этом кладбище самолётов и мечтаний, в этом безумном сне для двоих безумцев.
В руке у меня письмо. Что в нём — этого я не знаю, хотя и догадываюсь.
Вопрос лишь в том, — если моя догадка верна, — чем это может стать для них. Как это может повлиять на мечту? Сон? Безумие?
В любом случае, я ведь не могу не отдать им письмо. Помнится, Лохматый, а затем и Кот говорили о том, что любое событие так или иначе влияет на мир, в котором мы живём. Что-то в большей степени, что-то в меньшей.
Итак, чем же этот бумажный конвертик обернётся для этого странного мира?
— Мама, тебе письмо пришло, — говорю я.
— Ммм… — неопределённо мычит мама, не отрываясь от кульмана.
— Из Рубецкого, — продолжаю я.
— Ммм… От деда?
— Н-нет… Оно от дедова соседа, Гектора Шагаева — помнишь такого?
— Мм… От Гектора? Да, я помню Гектора… И что ему нужно?..
— Не знаю, я не открывала письмо, оно же не мне адресовано.
— А, вот как… — мама рассеянно кивает, продолжая чертить, — Хорошо… Тогда положи его там… Я потом почитаю…
— Потом? Ты уверена?
Она поворачивается ко мне, и я тут же отмечаю ещё одну особенность сна: мама здесь выглядит гораздо моложе, она почти что моя ровесница. Нет — наверное, ровесница Кота. И папа, понятное дело, тоже.
Это немного необычно. Раньше я не общалась ни с кем из домашних в своих снах, — за исключением Кота, но Кот-то была призраком (или кем там она была)!
Как такое могло произойти, как «реальный» мир мог наложиться на сон? Или наоборот? Не нравится мне это, честно говоря.
— А что в нём может быть такого, в этом письме? — спрашивает мама. — Обычно ты просто оставила бы его здесь, как оставляешь еду. В чём дело, Соня?
— О-откуда мне знать? — заикаюсь я. — Просто… Предчувствие какое-то нехорошее…
— Предчувствие, вот как? — задумчиво повторяет она. — Любопытно. Слышишь, Алик, у твоей дочери плохое предчувствие. У тебя бывает плохое предчувствие?
— Чаще, чем ты можешь себе представить, — бормочет папа, не оборачиваясь, но мама, кажется, пропускает этот ответ мимо ушей.
— Хорошо. Тогда я открою его прямо сейчас и прочту вам обоим. Как тебе такой вариант? Потому как эта пустая трата времени меня несколько утомляет.
— Точно. Пустая трата времени, — папа, похоже, думает о чём-то своём, а мама уже распечатывает конверт, не дождавшись моего ответа. Теоретически, я могу выйти из сна в любой момент, но ведь попаду-то я в любом случае в «мастерскую», так что это мне ничего не даст.
— Так, посмотрим, что нам пишет Гектор, — говорит мама, сдвинув очки к переносице. — «Здравствуйте, Алевтина Владленовна»… Н-да, начало и правда ужасает… Терпеть не могу, когда меня называют по имени-отчеству. Ладно, дальше. «Пишу вам, потому что за прошедшие день и ночь так и не смог дозвониться… Не смог дозвониться ни по одному из телефонов, найденных в записной книжке Владлена Максимовича»… М? И зачем это Гектору понадобилась папина записная книжка и наши телефоны? «К несчастью, должен сообщить вам печальную новость: ваш отец скончался…»
Её голос, поначалу бодрый, с ироничными нотками, стремительно теряет краски, становится тихим и бесцветным. Она мотает головой, словно ей в глаз попала соринка, и вновь перечитывает строчку.
«…печальную новость… ваш отец скончался…»
— А сколько шло письмо? — спрашивает папа. — Дня три, наверное?
Но мама словно не слышит. Она сидит неподвижно, взгляд устремлён в никуда. Потом, будто опомнившись, она снова начинает читать:
— «Причиной смерти… послужила остановка сердца… «Скорая» не успела доехать… Нам сказали, что до вашего приезда тело будет помещено в морг… Приезжайте как можно скорее, мы с мамой будем вас ждать… Примите наши искренние соболезнования…»
Да. Чего-то подобного я и боялась. Хотя нет, вру. Я чувствовала, что, раз письмо написал Гектор, с дедом что-то не ладно, но страшило меня не это. Страшило меня, нет — страшит меня её реакция. Будто мало уже одного факта наложения сна на «реальность».
Кроме того, ей… то есть, нам всем придётся ехать на похороны. Не говоря о том, что это безусловно печальное событие, это ещё и экстраординарное событие — для нас. Для родителей и для детей, которые уже десять лет никуда не ездили и не ходили дальше продуктового магазина.
Но самое страшное — это, всё же, мамина реакция.
Со стороны может показаться, что она спокойна, но я помню то жуткое спокойствие, с которым она предложила участковому чай, когда он сообщил нам о том, что дело Кота закрыто. Снаружи она может казаться спокойной — но что творится у неё внутри?
Вдруг она поднимает на меня глаза, — и я вижу в них слёзы, в своих серо-голубых глазах я вижу слёзы. Она — как моё отражение в зеркале, настолько мы похожи — во всяком случае, во сне.
Слёзы не текут. Её глаза — как лужицы ноябрьского дождя. Как окна, подёрнутые пеленой сегодняшнего утреннего ливня. Её лицо — спокойное, ни один мускул не дрогнет, хотя я вижу, что теперь это скорее маска, чем лицо.
— Представляешь, Соня, — говорит она, и в её голосе я слышу… удивление. Даже недоумение. — Представляешь? Папа умер. Так странно, — продолжает она. — Ужасно странно. Странное чувство. Мне кажется, будто мне снился странный сон, а теперь я проснулась, но попала почему-то в кошмар. Почему я не просыпаюсь, Соня? Папа умер… Это же какая-то страшная нелепость. Он ведь был такой крепкий, он всю жизнь проработал на земле. Даже не курил… А они пишут, «остановка сердца». Почему? Почему всё это — мне? За что? Скажи, неужели я такой плохой человек? Почему на мою голову постоянно сыплются какие-то жуткие неприятности? Сначала Васька болела, потом ты болела, пять лет болела, я чуть с ума не сошла. Потом Васька стала уезжать, потом вообще пропала… А теперь вот и папа умер. Скажи, Соня — почему? Я что-то сделала не так, да? Алик, что я сделала не так?
Папа тоже бросил свои чертежи и сидит, замечаю я, о чём-то крепко задумавшись. Услышав мамин вопрос, он чуть вздрагивает.
