Илья Масодов - Черти
Теперь же Карпуша четко видел Клавино лицо в ясном свечении солнца. Он вложил пальцы в рот и дважды зычно свистнул, от натуги даже подавшись вперед и чуть не свалившись в воду. Свистом Карпуша дал знак Терентию, и тот пробудился в своем логове, схватил костыль и хрипло закашлялся, готовясь к смертоубийству.
— Скажите, а где здесь каменная церковь? — спросила Карпушу Клава, которая уже зашла на мостики и подступилась к мальчику вплотную.
Карпуша не ответил, потому что увидел у Петьки, оставшегося стоять на дороге, песью голову. Сперва ему показалось было, что на Петьке надета не по погоде рыжая меховая шапка-ушанка, но сейчас он уже разглядел, что к чему. Карпуша внезапно повалился набок, перекувыркнулся и плюхнулся в воду, там распрямился и стремительно поплыл к сухим тростникам. На полпути он стал клохом, перестал грести руками и ушел в воду, как камень, пущенный в озеро под углом. Клава убила Карпушу беззлобно, безжалостно и безо всякой причины. Она его тут же забыла и вернулась на дорогу, где ее ожидал Петька. У первого плетня на них бросился из лопухов кривой мужик с топором и вытаращенными глазами, в прыжке он разинул рот и сипло заревел. Петька увернулся от удара по голове и зубами вцепился мужику сбоку в горло, оба они повалились в пыль, мужик схватил Петьку руками за рыло и отбросил от себя прочь, но встать уже не мог, а сухо заколотился по земле, словно ему казалось, что он уже поднялся, и теперь должен бежать. Из судорожно разинутого рта мужика пошла кровавая пена и он умер, потому что зубы Петьки отравлены были ядом деда Рогатова. Уже будучи мертвым, с остекленевшими глазами и без дыхания, мужик все еще продолжал колотиться по дороге, клубами поднимая пыль, Петька встал и с размаху пнул мужика ногой, одновременно грохнул выстрел, и Петьку швырнуло боком в лопухи с пробитой мордой.
Стрелял Терентий, вылезший из калитки своего двора. Клава услышала, как снова щелкнул переводимый затвор, и нырнула в заросли лопухов по другую сторону дороги. Теперь она не видела Терентия и не могла его убить. Стараясь не наступить босыми ногами в крапиву, Клава стала осторожно красться навстречу врагу. Скоро сквозь листья она заметила жердь плетня и остановилась. Клава слышала, как жужжали мухи, и Терентий шел лопухами прямо на нее, хорошо чувствуя вкусный запах пропотевшего детского тела. Тихонько, мелкими шажками, Клава стала смещаться немного в сторону, чтобы убить его первой, и вдруг заметила две склонившиеся для прыжка человеческие тени в зарослях душных стеблей. Клава мгновенно клохнула в сторону теней, и это была ее ужасная ошибка, потому что они не упали замертво, сминая листья, а в тот момент, когда Клава удивилась их живучести, Терентий обрушился на звук из лопухов и со всей силы ударил девочку кулаком в ухо. Клава свалилась на землю, как оглушенная рыба. А тени — то действительно были люди, только не живые, а всего лишь насаженные на колы для провялки трупы продотрядовцев.
Вечная любовь Клавы Орешниковой
Проснулась Клава в темноте, привязанная веревками к лежащей на земле колоде. Лицо особенно остро чувствовало холодную, пахнущую бочкой, сырость, потому что было мокрым. Рядом с Клавой был свет, и сидел тот самый мужик с мотающейся башкой, который пристрелил Петьку, наверное, это он вылил Клаве на лицо воды.
— Меня зовут дядя Терентий, — урчаще произнес мужик, заметив Клавину сознательность. — А тебя?
— Клава, — пошевелила губами Клава. Губы были мокрыми, и она сразу облизала с них пересохшим языком отдающие тиной капли.
Терентий прислонил к Клавиному рту обод металлической кружки. Гниль и железо вошли в Клаву вместе с холодной водой. Она дернулась, но веревки крепко, до боли, вцепились в тело.
— Развяжите, — попросила Клава.
— Нельзя, — вежливо ответил Терентий. — Ты уже большая, убежишь.
Клава посмотрела на него. Терентий же, мерно побалтывая лбом, глядел ей куда-то в рот: так узко было поле его спокойных минеральных глаз. Клава забыла от удара по голове свое простое слово и не могла убить Терентия, да и не хотела. Жестокое, отвратительное животное, тяжелая жаба или еще что, сидело на ее сердце — то была надежда, что Терентий ее изнасилует. Клава сладостно сжалась от страха перед выворачивающей болью, по размеру Терентия она определила, насколько свирепой будет эта боль. Толстенная елда, жесткая, как дерево, полуобморочно подумала Клава, и сердце ее заколотилось с неистовым бешенством.
Терентий взял рукой упавшие на землю волосы Клавы и потер их в земляных своих пальцах. Сейчас, сейчас, сейчас, — стучало в голове Клавы, и не было больше другой мысли у нее в голове. Сейчас он навалится на меня, начнет больно мять своими большими руками, лапами своими начнет мять, выдавливать кости, сейчас он навалится на меня, а то еще и укусит. Лицо Клавы немного сморщилось в предчувствии укуса тяжелых челюстей Терентия, и она открыто задрожала, больше не в силах сдерживаться.
Терентий же и не думал даже насиловать Клаву, более того, встретил бы он кого-нибудь, кто насилует детей, сразу бы убил. Мучительство приносило ему одну душевную скорбь, и он считал его бессмысленным и лишним на свете. Даже за Богом Терентий не признавал права никого мучить, за мучение человека он Бога презирал, сам же сыновей порол всегда недолго, хотя и сильно, потому что длительное страдание, думал Терентий, только душу истощает, а пользы от него никакой нет. Заметив, что девочка дрожит, Терентий потрогал напоследок пальцем кожу у нее на щеке и потащился во тьму, унося свет на лучине вместе с собой.
Клава осталась одна, она ерзала на неудобной колоде, спина болела, и голова тоже ныла от ушиба кулаком. Потом по ней стали ходить два таракана, и Клава заплакала от омерзения, тараканы что-то искали на ней, да никак не могли найти, все ползали и ползали. Потерпев какое-то время, Клава стала кричать. На крик ее в погреб снова влез с лучиной Терентий, он прогнал с Клавы тараканов и удавил их руками на земле, а потом стал кормить девочку сухим яблоком, давая ей откусывать каждый раз, едва она проглатывала предыдущий кусок.
— Мне спине больно, — пожаловалась ему Клава.
— Потерпи, родимая, — вздохнул Терентий. — Днем лавку сделаю, к лавке тебя привяжу.
— Отвяжите вы меня, — снова попросила Клава. — Я не убегу.
— Убежишь, родная, убежишь, — не соглашался Терентий, проводя вытянутым пальцем по Клавиному лицу, чтобы лучше понимать, как оно устроено. Ему нравились рот и нос Клавы, и волосы у нее были длинные, мягкие. Терентию даже жалко было убивать такую нежную девочку, а хотелось бы есть ее понемногу живой. — Можно я у тебя, Клава, кровь сосать буду? — спросил он, продолжая ласкать Клаве лицо.
— Нельзя, — не разрешила Клава.
— Да я чуть-чуть, — настойчиво утверждал Терентий. — Поцарапаю тебя только на плечике, да пососу, я много не стану.
— Не надо, — испуганно ответила Клава, но видела уже, что Терентий сделает, как хочет.
Кровь у Клавы была сладкой, такой сладкой, какой от роду не пробовал Терентий. Он еле удержался, чтобы не схватить теплое плечо Клавы зубами и не начать грызть его прямо живым. Но Терентий знал, что Клаве будет тогда больно, она начнет кричать и испортит ему все удовольствие. Пока он высасывал из нее кровь, прижавшись шатающимися губами и натужно дыша Клаве в шею, она лежала неподвижно и глядела вверх, в близкий потолок погреба, на котором жили пауки, никогда не видевшие звезд.
От потери крови Клава устала и уснула, ей приснилось, будто она сидит за столом в горнице Терентия, и Анна, которой Клава никогда не видела, но знала по приглушенному голосу и шлепанью ног над головой, Анна принесла опухший пирог, разрезала его, а там копошились на чем-то белые черви, и тесто пирога занялось стершимися черными пятнами плесени, Анна разнимала его руками, вытряхивая червей на стол, она будто искала что-то забытое внутри пирога, может быть, то же, что искали на Клаве тараканы, а Терентий навалился вдруг на Клаву сзади и стал кусать, но Клаве было совсем не больно, она равнодушно чувствовала, как щекочуще сбегает по коже кровь и заворачивала платье, стаскивала его с себя, и Терентий прижался к ней животом елды, широким и теплым, в котором билось сердце, могучее, спокойное, гонящее целые реки крови невесть куда, наверное, в светлые кровяные моря, алые и бурлящие, и еще в той елде, или в толстых, волосатых ятрах Терентия, была белая кровь, которую знала Клава, густая, как сопли, она должна была пойти внутрь Клавы, она не знала, зачем, но так было нужно, для большего стыда, Клава покорно приготовилась терпеть боль и стыд, все в ней замерло в предчувствии пытки, наступила тишина, в открытом окне сгустились сумерки над простором трав, посерели пушистые одуванчики, тысячи одуванчиков, насколько хватало глаз, они занесли траву, затмили собою островки васильков, россыпи желтых лютиков, не было никакого ветра, но пух летел в воздухе, как противоположный снег, теплый, нетленный, поднимался он снизу вверх, в небо, в облачную даль, туда, где не было ничего, что бы можно было искать, пух залетал в окно, ложился на стол, проносился по стенам, Клава забыла уже про Терентия, про свой волнующий ужас, и там, в глубине одуванчиковых полей, что-то закричало, жалобно, щемяще, закричало, оборвалось, и тупой, коровий страх вдруг ударил в голову Клавы, она задергалась грудью на столе, как муха, попавшая в паутину, что-то было там, в одуванчиках, чего Клава не могла видеть, что-то плело там паутину смерти, и Клава не могла теперь думать ни о чем больше, кроме смерти, она замычала от ужаса, завыла, заревела, колотя ногами в колоду, на которой спала, и смерть вышла из стены и разбила ей вместе со сном лицо.
