Игорь Гамаюнов - Свободная ладья
Спросил ехавшего на велосипеде мальчишку:
– Что это, не знаешь?
– У Иванцовых оба дома горят! Шифер на крыше трескается!..
Иванцовы жили в дальнем переулке, рядом с лесом, и, всмотревшись в ту сторону, я увидел белёсые, почти прозрачные клубы дыма, подымавшиеся вверх лёгкими толчками. Свернул, ускорив шаг. Заметил: с разных сторон по улицам и переулкам села торопятся люди – туда же.
Со многими я был знаком – не первый год приезжаю сюда летом. И, подходя к горевшему дому, знал уже мгновенно разнесённую беспроволочным деревенским «телеграфом» подробность: в доме был лишь шестилетний сын Иванцова, когда загорелось. Он, выбежав на улицу, почему-то не стал звать людей, а, устроившись на сваленных у соседних ворот брёвнах, наблюдал, как взметываются языки огня из распахнутых окон.
Соседка же заметила пожар, когда огонь перебросился с бревенчатой избы на впритык пристроенный двухэтажный дом из кирпича, выедая изнутри обшитые деревом стены, паркетный пол, недавно завезённую мебель, вгрызаясь в деревянные перекрытия и шиферную крышу. Поэтому пожарные машины после вызова приехали лишь к развязке: старая изба пылала, как хорошо разгоревшийся костёр, а новый дом стрелял в небо кусками раскалённого шифера.
Из толпы, стоявшей в переулке, я видел, как пожарные в блестящих касках и брезентовых робах не спеша – торопиться уже было некуда – сбивали тугими струями слабые языки огня с сарая, стоявшего чуть в стороне, как поливали водой заборы и крыши соседних домов, куда летели искры и куски шифера. Они локализовали пожар – это всё, что было в их силах.
Толпа оцепенела, заворожённая жутким зрелищем. Гудело пламя в кирпичном доме, как в печке с хорошей тягой. Достающая до раскалённой крыши струя из брандспойта превращалась в пар. Лопнули стёкла окон, и теперь внутри видны были сплетённые в живой, свирепый, разрастающийся ком огненные языки. А над домом стоял горячий столб воздуха, поднимающий в небо чёрные хлопья пепла. Заскулила собака, и тут все опомнились, крикнули вразнобой пожарным – те немедленно оттащили конуру и гремевшего цепью пса подальше. Кто-то, заметив младшего Иванцова, сидевшего на брёвнах у соседских ворот, стал окликать его, но он не отводил глаз от огня.
– Петру позвонили? – спрашивали в толпе.
– Вроде да, – отвечали. – Вон соседка, Дарья, вызвала его вместе с пожарными.
– Не вызвала, а просила сказать, что горит, – уточнила стоявшая здесь же Дарья, бегавшая на почту звонить. – Не было его на месте, отъехал он.
– Конечно, работа такая – третью фирму, говорят, открыл, – откликнулся голос из толпы на это уточнение. – Верка его тоже разрывается в трёх местах бухгалтером, мозги вывихнуть можно.
Вера, жена Петра, была сподвижницей во всех его начинаниях.
– Вон даже сына без присмотра оставили. Видно, он с огнём и добаловался.
Снова стали звать младшего Иванцова:
– Вова, туда искры летят. Поди к нам.
Тот наконец услышал. Спустился с бревен – в джинсовых шортах, с расцарапанными коленками, белокурый чуб коротко острижен, светло-серые глаза на бледном лице мечутся.
– Как это вышло, Вова?
Молчит.
– Ты играл со спичками?
Кивает.
– И нечаянно поджёг?
Опять молчит. И вдруг, обведя всех скачущим взглядом, объясняет:
– Нет, я нарочно… Так мне баба Маня велела…
Его бабушку Маню схоронили полгода назад, и стоящие вокруг не сразу поняли, о чем он. А Вова добавил:
– Баба Маня, когда болела, сказала: «Сделай то, что мне помешали».
И снова была минута изумлённого оцепенения. Знали в селе – затяжной конфликт в семье Иванцовых добром не кончится, но чтобы так?! Полгода внук носил в себе бабкино завещание, и вот – исполнил.
Историю этого конфликта мне рассказали, когда Пётр Иванцов отвёз пожилую мать сначала в психбольницу, где врачи диагностировали у неё лишь тяжелейшую депрессию, а затем – в дом престарелых. Мнения в селе по этому поводу разделились: одни осуждали Петра, другие, вздыхая, оправдывали. Мол, да, нехорошо, родная мать всё-таки, но старуха-то совсем тронулась – пыталась поджечь собственный дом. Те, кто осуждал, объясняли – не могла баба Маня видеть, как старший брат Пётр сестру Клавдию из родного дома гонит.
О Клавдии в селе тоже судили по-разному, считая – не всякий человек волен исправить свою судьбу. Кто-то может, а у кого-то силёнок нет. У Клавдии вот сил не хватило: дважды была замужем, одна троих детей растит, двое из них – внебрачные. Такой характер – она и на одной работе долго не может, пять или шесть мест сменила, – но зато добрая, уступчивая, ни с кем никогда не ругается, говорили ее защитники. И заводная – за праздничным столом первая петь начинает. Вспоминают: совсем девчонкой песенку где-то подхватила, пела на всё село, пританцовывая: «Ах, жила-была коза! Йо-йо-йо! На копытах тормоза! Йо-йо-йо!»
Росли Пётр с Клавдией без отца – он рано умер. Мать в совхозе работала. Жили скудно, ходили в обносках, но уже тогда разность характеров сестры и брата определилась: смешливая Клавдия ко всему относилась легко, не стеснялась в поношенном платье в клуб на танцы бегать, а Пётр был обидчив и замкнут, предпочитал сидеть по вечерам дома над книгами. «Этот своего добьётся», – говорили о нём. И не ошиблись.
Правда, прежде чем основать три свои фирмы, купить квартиру в городе и «Жигули»-девятку, а к дому матери пристроить кирпичную «дачу» (так он её называл), пришлось ему, по его же словам, нелегко: был малооплачиваемым инженером, пока не сообразил своё дело начать. Взял в аренду баню-развалюху в пригороде. Отстроил, парную завёл и два бассейна. Народ пошёл, даже – поехал, на «Жигулях» и иномарках, мест не хватало, входные билеты стали брать заранее, сразу на два сеанса.
И дела его поправились. Он возле бани два киоска поставил: один – с напитками, другой – с промтоварами. Войдя во вкус, ещё несколько торговых точек открыл. Потом фирму зарегистрировал – оптовыми закупками занялся. И ещё две, дочерние, – это уже когда от бани отказался. Прошёл слух, будто откупился он ею от чересчур крутых рэкетиров. По-прежнему был он не очень разговорчив, но уж если говорил, то суждения его звучали безапелляционно и резко. За деловую хватку Петра в селе зауважали. Приходили советоваться, а бывало, и просить, чтоб к себе взял. Кого-то брал, кому-то отказывал. Те, кому посчастливилось, рассказывали: «Работы, конечно, много и спрашивает со всех Пётр строго, но зато платит хорошо. Одно плохо – хмурый очень. Хоть бы пошутил иногда, нет, все молчком».
«На них не угодишь, – отвечал Пётр, когда ему передавали эти слова. – Что-нибудь одно: или работа, или шуточки».
Сестра Клавдия раздражала его именно этим – бесконечной своей улыбчивостью и шутливой болтливостью. Был уверен – из-за её легкомыслия не ладится у неё жизнь. Замуж выскакивала за бестолковых и пьющих, а серьёзные отваживались с ней лишь на краткосрочные романы. Пётр был с сестрой суров и бесцеремонен, отчитывал при всех, доводя до слёз. Жена его, Вера, старалась в их отношения не вмешиваться, а вот мать непременно встревала, защищая Клавдию. Пётр, срываясь, кричал: «Кого защищаешь? Она же лентяйка и дура, способна только нищету плодить!»
Суровость Пётр считал главным воспитательным средством, втолковывая матери: «Мы с тобой забаловали Клавдию. Ты с её детьми сидишь, пока она в городе развлекается. Я ей деньгами помогаю. Надо это прекратить – тогда она за ум возьмётся». «Да ведь сестра она тебе, – возражала мать, – родная кровь. Её жалеть надо, тогда, может, и у неё жизнь наладится».
Жалеть сестру ему было некогда. Он занимался строительством, потому что, когда они все съезжались, в старой избе становилось тесно. Мотался на «Жигулях» в город, гнал оттуда грузовики со стройматериалами. Двухэтажный дом подняли за одно лето, а к следующему настелили паркет, завезли мебель. Но семейного мира это не принесло. Петра раздражали теперь дети Клавдии, бегавшие с его Вовкой по комнатам нового дома. Как-то в воскресный день, разбуженный их беготнёй, он накричал на Клавдию, брякнув, что её «отродье» дурно влияет на Вовку.
– Так что, нам вообще отсюда уехать?
– Ну и уезжай, раз не можешь свою голытьбу в узде держать!..
Всё село видело, как плачущая Клавдия вела своих троих к станции, на электричку – ехать в город, где у неё была комната в коммуналке.
С этого момента что-то случилось с матерью Иванцовых. Стала баба Маня заговариваться, бормоча неразборчивое и глядя на собеседника взглядом, погружённым в себя. Часто уходила с внуком Вовкой в лес, собирала с ним травы, приговаривая:
– Когда умру, лечить всех будешь. Вот эта – от кашля, эта – от ломоты в спине, а эта – от сердца.
– У тебя сердце болит? – спрашивал Вовка.
– Болит, внучек, – отвечала баба Маня. – Всех мне жалко, а отца твоего больше всех. И зачем ему дом, если в нём Клавкины дети не бегают?
А однажды Пётр, спускаясь со второго этажа в кухню, услышал запах палёного, увидел распахнутую дверь в избу, к торцу которой был пристроен его дом, и, вбежав в полутёмный коридор, застал сцену: Вовка поджигал спичками кучу тряпья, а баба Маня помогала ему, бормоча:
