Мари-Од Мюрай - Oh, Boy!
В два часа Барт прошмыгнул в 117-ю палату, не имея большого желания попадаться на глаза Мойвуазену. Обычно Симеон ждал его, полусидя в постели с подложенными за спину подушками. В этот раз он лежал и дремал с полузакрытыми глазами. Его лицо напоминало посмертную маску. Барт испуганно попятился к двери.
– А, вы уже здесь!
Позади него стоял Мойвуазен.
– Пойдемте, я провожу вас в центр переливания крови. Это тут, рядом.
Барт залепетал было: «Нет-нет, я не могу», но профессор крепко ухватил его за локоть и подтолкнул к кровати.
– Посмотрите на вашего брата, – сказал он, и отпустил Барта, брезгливо убрав руку. – Ну? Не можете, значит?
Мойвуазен понимал, что вышел за рамки профессиональной этики. Но, как говорится в проспектах центральной станции переливания крови, «донорство должно быть глубоко мотивированным даром».
Бартельми покорно последовал за Мойвуазеном. Он, никогда не считавшийся ни с чьим мнением, не хотел выглядеть чудовищем в глазах профессора.
– Только я теряю сознание, – предупредил он. – С этим я ничего не могу поделать.
– Ничего, приведу вас в чувство, – равнодушно отозвался Мойвуазен.
Они вошли в процедурную, где два донора уже сидели в специальных креслах, положив руки на подлокотники. Барт отпрянул назад, но натолкнулся на Мойвуазена.
– Осторожно, не сшибите, – мягко сказал Никола.
Профессор положил руку на плечо Барта и подвел его к свободному креслу.
– Я сам им займусь, – сказал он медсестре, которая с улыбкой направлялась к ним.
У Барта уже шумело в ушах. В глазах начинало темнеть. Он готов был упасть в обморок еще до укола. В полубессознательном состоянии он повалился в кресло. Мойвуазен, помог ему снять пиджак и закатал оба рукава выше локтя, не уточняя, что колют в обе руки.
– Нормально? – спросил он, неуловимым движением вонзив в вену первую толстую иглу.
Ответом ему был стон. Кровь, темно-темно красная, сразу же потекла в трубочку. Никола поднял глаза и увидел молодого человека, которого все отделение, смеясь, называло Бартом и которому сейчас было совсем не до смеха. Невольная жестокость пробудилась в нем, и, закрепляя вторую иглу, врач весело бросил:
– Вот так, это вам на два часа!
Барта тряхнуло, словно его кресло превратилось в электрический стул.
– Да вы не бойтесь, – сжалился Никола. – У вас не собираются все два часа выкачивать кровь. С помощью центрифуги отделяются одни тромбоциты, а остальная кровь возвращается к вам. Видите, через эту трубочку вытекает, а через эту втекает обратно, а по дороге из нее забирают тромбоциты для Симеона.
– Гадость какая, – прохрипел Барт.
– Снимаю жгут. Теперь кровь течет сама. Хотите послушать музыку? Могу одолжить вам плеер. Укрыть вас одеялом?
Лишенный возможности двигать руками, гипнотизируемый урчанием центрифуги, Барт чувствовал, как в нем нарастает животный страх. Собрав остатки воли, он рванулся было из кресла.
– Э, э, не двигайтесь, – приказал Никола, удержав его за плечи.
Барт поднял на него умоляющий взгляд.
– Все будет хорошо, – успокоил его Мойвуазен. – Эта процедура гораздо легче переносится, чем полномасштабный забор крови. Возьмите-ка в правую руку вот этот мячик. Так. Если аппарат даст звонок, несколько раз сожмете мячик, о'кей? Это ускоряет циркуляцию.
– Что-то он очень бледный, – заметила выглянувшая из-за спины Никола медсестра.
– Впечатлительный, – пояснил Мойвуазен и похлопал молодого человека по щекам. – Ничего, выдержит. Он это делает для брата.
– Ах, какой молодец, – восхитилась медсестра.
И, поскольку Мойвуазен возвышался над ним всем своим ростом и всем авторитетом, Барту волей-неволей пришлось сыграть роль героического брата до конца.
Глава одиннадцатая,
в которой ищут выход
– Это было неправильное решение, вот и все, – отрывисто сказал Мойвуазен.
Он сидел у себя в кабинете и вместе с Жоффре оценивал положение Симеона. Приступая к лечению, они оба согласились остановиться на щадящем варианте химиотерапии. С одной стороны, из-за общего состояния Симеона, слишком, на их взгляд, ослабленного, с другой – потому что в отношении собственно лейкемии прогноз был довольно обнадеживающим. Мойвуазен и Жоффре готовы были держать пари, что добьются ремиссии за считанные недели, не слишком изнуряя Симеона, а потом останется только периодически подкреплять успех поддерживающей терапией. Но все пошло не так, как предполагалось. Лейкемические клетки устояли против химиотерапии. Зато катастрофически разрушались здоровые трамбоциты. Это было поражение.
– Последние два дня ему лучше, – заметил Жоффре.
Переливание пошло Симеону на пользу, а то, что донором был Барт, словно вдохнуло в него новые силы. Мойвуазен давно уже заметил глубокую привязанность младшего брата к старшему. Он как раз и рассчитывал, что жест Барта, пусть даже вынужденный, благотворно подействует на душевное состояние Симеона. По ходу разбора ошибок Жоффре заметил:
– Рискованно было привлекать в качестве донора гомика.
Кровь Барта, разумеется, подвергли всем положенным анализам. Но поскольку существует временной промежуток между заражением СПИДом или гепатитом и моментом, когда инфекция может быть выявлена с помощью тестов, нельзя было полагаться на результаты со стопроцентной уверенностью.
– Дело не терпело отлагательств, – возразил Мойвуазен.
Но он был недоволен. Недоволен или огорчен.
– И «гомик» не обязательно означает безответственный! – добавил он довольно сердито.
Жоффре удивленно поднял брови: обычно за профессором не замечалось такой раздражительности.
– Нет, конечно, – признал он.
Затем он изложил новую программу, которую разработал для Симеона. На этот раз в дело должна была пойти, как он выражался, «тяжелая артиллерия». Вопрос был только в том, кого она доконает раньше, лейкемию или Симеона. Представив свой план, Жоффре умолк, ожидая решающего слова главного врача.
Никогда еще Мойвуазена так не мучили сомнения. Он знал, что привязанность к некоторым пациентам иногда лишает его трезвого взгляда на вещи, – слишком живо представлялись ему их страдания. До сих пор Симеон держался. Ему удавалось продолжать учебу и не терять из виду поставленную цель. Перейти к интенсивному лечению неизбежно означало уничтожить Симеона как яркую мыслящую личность, превратить его в одно страдающее тело. Мойвуазена передернуло.
– Приступайте, – сказал он.
Когда Жоффре вышел, Никола откинулся на спинку кресла. Ему хотелось сидеть вот так и думать о детях Морлеван, об этом особенном и гонимом судьбой братстве. Симеон. Надо, чтобы он получил свою степень бакалавра. Для Мойвуазена это стало чрезвычайно важным. Надо было довести его до этой победы. А дальше? Дальше… Никола знал, что бывают победы без будущего. Потом ему вспомнились две девочки, жмущиеся к Бартельми, и он ощутил какую-то потребность оберечь их, защитить. Моргана, восемь лет, СМ1[7]. Симеон рассказывал ему об этой своей сестренке, которая изо всех сил старалась идти за ним след в след. Венеция, пять лет, глаза голубые как барвинок. На нее оглядывались на улице. На Бартельми тоже.… Дойдя до Барта, Мойвуазен еще раз передвинул букет и переключился на другие дела.
Барт чувствовал себя превосходно. Ему хватило двух суток, чтобы полностью оправиться после переливания. Правда, кошмары на эту тему все еще его преследовали. Однако он не держал зла на профессора Мойвуазена. Если это могло помочь Симеону, он даже рад был, что его заставили. В этот день Барт чувствовал себя особенно хорошо, потому что вечером ожидал к себе свое новое увлечение.
– Так с мормоном покончено? – спросила при встрече Эме, которую сердечные дела Барта чрезвычайно интриговали.
– Мне не удалось его обратить, – сказал Барт. – Но мне подвернулось кое-что получше. Я тут нашел общий язык с японцем, который изобрел тамагочи.
– Вы уверены? – усомнилась Эме. – Вы знаете японский?
– Нет, но я знаю тамагочи, это сближает… Эме, – глубокомысленно заметил Барт, – это неподходящий разговор для замужней женщины.
Он ласково поглядел на соседку.
– Как вы решили с ребенком? – спросил он, понизив голос.
– Я… я его оставила! Ну да, это пока не заметно. Я стараюсь поменьше есть.
– Что ж вы, семь месяцев будете держать голодовку?
Молодая женщина опустила голову. Если она признается, он ее убьет. Если сбежит, он ее отыщет.
– Я не могу найти выход.
– Четыре таблетки? – предложил Барт.
– Тс-с.
Два дня спустя после этого разговора Барт чувствовал себя далеко не так превосходно, и изобретатель тамагочи тут был ни при чем. Дело было в Симеоне. Ему начали новый курс химиотерапии. Когда Барт возвращался из клиники, в ушах у него звучали жалобы брата. Барт, я больше не могу. Я не выдержу. Барт, мне плохо. Не надо, пожалуйста, скажи им, Барт. Лучше пусть я умру. Жжет, ой, жжет. Больно. Барт, они меня мучают. Смотри, у меня волосы выпадают. Я стану уродом. Нет, нет, ну пожалуйста, не надо! Барт, помоги, скажи им.… Приходя домой, Барт валился на кровать, зажимая уши. Крики все равно продолжали звучать. Пожалуйста, Барт…
