Эльмира Нетесова - Забытые смертью
— А тебе со зверем приходилось встречаться?
— Каждый день. Особо поначалу. Теперь уже распугали. Не так часто видимся, — ответил Федор.
— А отбиваться приходилось от кого-нибудь?
— Было, — как-то враз сник Федор.
— Расскажи, — попросил сын.
— Зимою это случилось. В Якутии полярная ночь стояла. Светает на три часа. А дальше — хоть глаза коли, ничего не видно. Я мужиков отпустил и палатку, сам остался на деляне обмерять сортименты — нашу дневную выработку. В руках рулетка-двухметровка. И больше ничего. Вдруг ни с того ни с сего носом в хлыст ткнулся. Будто кто в зад толкнул. Ну, я подумал, что кто-то из мужиков хамски подшутил. Хотел вскочить и хорошенько проучить за беспардонность, чтобы в другой раз неповадно стало. Да не тут-то было. На меня навалился волк — вожак стаи. Здоровенный кобель. И прихватил за шею клыками. Чую, еще секунда, и все. Перегрызет, одолеет. И вот тут мне впервой Настя вспомнилась. С разинутым ртом. В день, когда из больницы меня привезли. Будто не волк, а она вцепилась в шею клыками. Это и спасло. Сумел вывернуться. Оторвал от себя зверя. Но сам озверел. Так зарычал, когда на волка кинулся, что стая разбежалась. Я вожака сгреб за глотку. Он, гад, клыками меня хватает за руки. Да куда там! Он, зверюга, разве сумел бы пережить ту ночь после больницы? Он не знает, что такое быть преданным. Это только мужикам по силам. Зверь не пережил бы! Вот и сграбастал. Матом, как ту стерву, крыл. Сдавил глотку. Всем пузом на него навалился. Мало рук. Зубами в глотку ухватил его. Зверюга, наверно, от страха сдох. Дернуться не сумел. Я его не просто задавил, раздавил всего. В лепешку. Так что дерьмо из него вылилось на снег. Вместе с кровью и кишками. А я до конца зимы его шерстью отплевывался, которая в зубах застряла. Если б знал зверюга, на кого нарвался, — в жизни бы не подошел близко. И всем волкам наказал бы не бросаться на мужиков, какие сумели пережить бабью подлость. Но в тот день именно эта сволочь помогла мне волка одолеть и выжить. Его отметины и теперь на шее заметны. А ее — на всей жизни, на всей судьбе.
— Кто ж теперь виноват, сынок? — вздохнула мать горько.
— Да я никого не виню, кроме самого себя. Она — мое горе и наказанье. Из-за нее я умирал и выживал.
— Ты все же любишь ее, — тихо сказал отец и добавил: — Иначе не вспоминал бы так часто. Выгнал бы из сердца, из памяти. Но не получается. Она всюду с тобой. И чем больше ругаешь, тем крепче любишь ее. Ненавистных, едва от них избавляются, забывают, — подметил отец.
— Ты не прав! Она осталась в памяти ошибкой, повисшей над всей моей жизнью. И рад бы забыть. Но смерть Олега… Опять меня за душу. Я места себе не находил. Вспоминая ее, я себя ненавижу. Выходит, не лучше этой потаскухи, если не разглядел, если полюбил. Ведь больше десятка лет с нею прожито. Немало! Ведь не слепой! Так что держало рядом? Любил, не отрицаю. Но потом не только ее, себя возненавидел. Во сколько лет жизни вылилась она мне — не знаю. Но уж теперь ни одной не поверю. И не доверюсь никогда!
Федор с неделю гулял по Москве пешком, вспоминал свое детство, юность. Навестил всех друзей. Побывать решил и на могиле Олега. Сам. Один. И, расспросив, где похоронен сын, с утра отправился на Ваганьковское кладбище. Он быстро нашел могилу, присел на скамейку. Задумался, загрустил. Просил прощенья у сына за то, что не сумел его сберечь. И внезапно услышал за спиной тихие, усталые шаги. Оглянулся. Седая женщина, укутанная в черный платок, шла к могилке, не видя перед собой ничего. Она что-то шептала. Внезапно остановилась, приметив Федора, замедлила шаги. И вдруг заплакала тихо, беззвучно.
— Здравствуй, — сказала еле слышно и опустилась на колени перед могилой Олега. Она молилась…
Федор верил и не верил своим глазам. Настя — совсем старуха, изменившаяся до неузнаваемости, стоит перед могилой, словно на пороге собственной смерти.
Узнала ли она его? Да какая разница?
Никитин не сразу понял, кто она. И хотел прогнать, когда узнал. Руки сцепились в кулаки. В груди буря поднялась. Он уже потянулся, чтобы сорвать ее с земли, выкинуть, выгнать, выругать. Но женщина согнулась в долгом поклоне и не скоро подняла голову.
Федор хотел отойти, дождаться, пока она уйдет, но Настя, подняв голову, сказала:
— Прости меня…
Никитин не поверил, что эти слова обращены к нему, и ничего не ответил.
— Отпусти мне мою вину, Федор. Если можешь…
Никитин молчал.
«Ругать ее? Но, видно, не сладко живется, коль старухой стала. С кем теперь счеты сводить? С этой развалиной? Верно, и ее судьба наказала. Да и нельзя ругаться на погосте», — вспомнил он вовремя.
— Скоро и я уйду. К сыну. Немного уже осталось мучиться. Наказана я, Федя. За всех разом. Больше, чем имею, уже невозможно. Знаю, что ты неделю назад приехал. Не хотела беспокоить. Не имею права. Всяк за свое зло ответ несет. И мне его держать придется.
Федор смотрел на нее изумленно.
Где тот веселый блеск в глазах, куда исчезла беспечная улыбка, румянец, заливавший щеки? Дряблое зеленое лицо, сморщенные губы, тусклый, угасающий взгляд, худые до прозрачности руки… Что это с ней? Уж не привиделось ли, не примерещилось ли ему?
— Рак у меня. Умирать отпустили домой. Кое-как доплелась сюда. Не думала тебя встретить. И не хотела. Само так получилось. Разреши, чтоб рядом с сыном меня похоронили. Не стоит меня ненавидеть. Я прощаюсь с тобой. Мы уже не увидимся. Ты оказался прав. Живущий в празднике — умирает в горе. И за тебя, и за сына теперь отвечу. А ты уж не кляни. О мертвых нельзя говорить плохо, — повернула она к Никитину усталое лицо. Внезапно его исказила гримаса боли.
Федор вышел за ограду. Он шел по дорожке, не оглядываясь. До слуха его доносился вопль боли от приступа и запоздалые слова:
— Господи! Помоги отойти скорее! Отведи мученья! Избавь от жизни!
Никитин не скоро избавился от увиденного. Но дома ничего не сказал о встрече с Настей.
А через три дня, поздней ночью, позвонили соседи. Сказали, что Настя умерла. Попросили разрешения похоронить ее рядом с Олегом.
— Можно, — коротко ответил за всех Федор и тут же закрыл дверь за бывшей родней. Он не пошел проститься с бывшей женой. Не хоронил ее. Не пришел на поминки. И с того дня будто забыл имя бывшей жены, никогда не вспоминал о той, которая стала причиной его отъезда в Якутию.
В Москве он пробыл три недели. Дольше не вынес. Заела тоска по Якутии. Не давала покоя натура, отвыкшая от отдыха. Какие полгода? Месяца не выдержал. Каждую ночь снилась тайга и бригада. Он тосковал по ним, не находя себе места. И вскоре объявил своим об отъезде.
— Да ты хоть на дачу съезди, посмотри ее! Ведь для тебя купили, чтобы отдыхал после северов на природе. Погрелся бы на солнце, своих овощей и ягод поел, позагорал бы, порыбачил. У тебя полно времени! С чего ты уезжаешь, даже не переведя дух? Чем дом опротивел или мы что-то не так сделали? — изумилась мать.
— У меня в Якутии сплошная природа. И рыбалка! И загар! А дачу — оформите на Андрея! Ему она скоро нужна будет. Я же попробую сыну на шасси заработать. Нельзя без транспорта. Пусть внукам память останется. И чем скорее мы к ним подготовимся, тем лучше.
— Наверно, Настина смерть тебя огорчила, что не можешь в Москве находиться? — предположила мать.
— О ней не стоит. Все прошло и забыто. Дело совсем в другом. Там, в Якутии, я в себя пришел. Обрел заново лицо, имя и достоинство. Получив все это, не заметил, как душою врос в те места. Мне в каждом дне их не хватает. И бригады, и тайги. Здесь меня железная кукушка будит по утрам. А там целый птичий хор. С утра до ночи. На все голоса заливаются. Там воздух чистый, как родник. А наш Алдан! С ним никакая Москва-река, Яуза и Клязьма не сравнятся, если даже их воедино собрать. Не обижайтесь. Тянет меня туда. Как старого волка в снега манит. И ничего с собою сделать не могу. Не сердитесь! Отпустите!
— Что ж, езжай, коль мочи нет в городе оставаться. Только не озверей, не обрасти шерстью в своей тайге. Хоть иногда наведывайся. Побудешь с нами, сколько сможешь. Мы силою держать не станем, — пообещал отец.
Федор обежал все магазины, готовясь к отъезду, старался ничего не запамятовать. Ведь сюда он не скоро приедет. А потому — забывать ни о чем нельзя.
Заранее купил билет на самолет. И торопил время. Ждал, когда уедет из Москвы.
О, если б кто-нибудь сказал Никитину в юности, что так несносно долгим покажется ему неполный месяц отпуска в Москве, он не просто избил бы, он возненавидел бы того человека и никогда не поверил бы ему. Но это произошло.
За три дня до вылета собрал он рюкзак и чемоданы. Их набралось немало. Все нужное, необходимое в тайге. Да и мужиков порадовать хотелось. Купил приемник для всех. Переносной. «Спидолу». Фотоаппарат. Часы Петровичу. Карманные на цепочке. Как в старину. Сереге — портсигар серебряный. Митеньке — подтяжки для брюк. Очень просил. Ваське-чифиристу — сухой спирт и детский слюнявчик. Пусть посмеется. А всерьез — свитер купил ему. Плотный, теплый. Полный рюкзак деликатесными продуктами забил. Хоть немного мужиков побаловать. Пусть каждый, совсем ненадолго, вернется памятью в свою семью. В светлое, дорогое время, когда каждый еще был любим и нужен дома.
