Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры
– Я прошу прощения, – сказала Акэбоно смущенно, – я сделала ужасную глупость, непозволительную глупость. Я написала у вас на спине иероглиф, хоть его и не видно глазами, а только телом.
– Какой же? – хотел знать Спиридонов.
– Тора[18], – отвечала она. – Вы показались мне похожим на молодого тигра, выходящего из зарослей бамбука. Он идет к водам реки, чтобы утолить жажду…
«Чертовщина какая-то», – подумал он, но вслух ничего не сказал.
– Умоляю вас, перевернитесь на спину, – сказала Акэбоно. – Усталость еще не покинула ваши руки и ноги, и я очень прошу вас дать возможность мне использовать свои небольшие умения, чтобы вы могли избавиться от нее.
Спиридонов, не вступая в спор, перевернулся и сел по-турецки.
– Так вам удобно? – спросил он.
Акэбоно кивнула и взяла его руку в свои ладошки.
– Сейчас время для того, чтобы раздеть меня, – объявила она, опустив очи долу. Ее deshabillez-moi прозвучало мягко и невероятно возбуждающе, так, что и сам Спиридонов удивился. Он осторожно взял конец ее пояса и потянул на себя. Пояс змеей пополз вокруг ее талии, приводя в движение все слои ткани, обвитые вокруг девичьего тела. Акэбоно подняла руки, прикрыв лицо, приостановив этим падение одежд, и сказала:
– Но не смотрите на меня, прошу вас.
– Отчего же? – удивился Спиридонов, отпуская высвободившийся пояс, алой лентой упавший к ногам Акэбоно.
– Вам может не понравиться то, что вы увидите, – совершенно искренне ответила Акэбоно. – Европейцы говорят, что японки некрасивые. Что на ощупь мы лучше, чем на вид…
– Позвольте мне самому судить об этом, – мягко сказал Спиридонов, убирая ее руки от лица и опуская вниз. Словно только того и ожидая, одежда Акэбоно скользнула вниз, обнажая хрупкое тело.
Возможно, будь на месте Акэбоно какая-то другая японка, Спиридонову она действительно не понравилась бы. Наверно, будь на его месте какой-то другой русский поручик, ему бы не понравилась и Акэбоно. Ее фигурка вполне соответствовала образу фарфоровой куколки – тонкая, хрупкая, казалось – коснись ее неосторожно, с силой, и она хрустнет и переломится, как сухая веточка.
Но ему Акэбоно пришлась по душе, о чем он и не преминул ей сказать. В какой-то момент он почувствовал удивительную легкость в общении с ней, словно пала какая-то невидимая стена. Словно вместе с поясом он развязал клубок своих собственных условностей, словно вместе с ее одеждами на пол пала необходимость казаться кем-то другим, не таким, как ты есть.
Не вставая, он попытался притянуть Акэбоно к себе, но та, тихо рассмеявшись, с неожиданной силой оттолкнула его:
– Еще рано. Прошу вас, не спешите.
– Почему же? – спросил Спиридонов, чувствуя, как поднимается его желание к этой чужестранке, этой фарфоровой статуэтке с кукольным личиком и маленькой грудкой.
– Мудрые люди, познавшие свой Путь, часто говорят, что силу мужчины, его «ци» можно растратить в утехах подобного рода, – пояснила ему Акэбоно. – Некоторые, познавшие Путь не в совершенстве, доходят до того, что призывают даже и вовсе воздерживаться от радостей плоти. Но лишь совершенные знают, что опасны не сами радости, а лишь неумеренность, излишество и поспешность. Любовь – это такое же таинство, как и все, что делают люди перед лицами богов. Разве может быть иначе? Ведь это любовь создала все, что мы видим вокруг, – и меня, и вас, и дом, где мы сейчас, и землю, где стоит этот дом, и море, омывающее эту землю, и многозвездное небо, отражающееся в этом море. Так разве может любовь губить силы? Нет, напротив, она лишь приумножает их, и лишь наша поспешность все портит, и благо обращает во зло…
– Теперь я понимаю, почему Фудзиюки-сама ищет просветления здесь, в борделе, – пробурчал Спиридонов несколько разочарованно.
Акэбоно уловила эту нотку в его голосе и ответила – почти жалобно:
– Господин мой, тот, кто снял пояс с моих бедер, тот, в чьей власти в этот час жизнь и смерть моя, скажи лишь – и я покорюсь, я дам тебе быстрое наслаждение, острое, как вспышка, и разрушительное, как взрыв шимозы[19]. Но я молю тебя, как Аматэрасу молила своего буйного брата прекратить его бесчинства ради сохранения новорожденной Нихон, послушай мою ничтожную просьбу. Дай мне в полной мере показать свое искусство для твоего же удовольствия. И если это не доставит тебе блаженства, неизведанного тобой дотоле, можешь убить меня, ведь жизнь моя оказалась в твоих руках, едва ты коснулся алого пояса моего.
Надо ли говорить – Спиридонов был поражен таким внезапным и бурным проявлением чувств и потрясенно молчал, и Акэбоно продолжила:
– А если ты боишься, что потратишь драгоценное время, – не бойся. Фудзиюки-сама будет долго занят, а как закончит, сам уединится с Юсио, и это продлится долго, ведь Юсио тоже искушена в токо но хиги, почти как я. Ах, какая же я глупая, конечно, намного больше меня…
Спиридонов вздохнул, прерывая ее монолог, и произнес, неловко копируя японскую манеру общаться:
– Продолжайте, пожалуйста. Не мне учить вас мастерству вашего Пути.
Акэбоно, словно того и ожидая, присела на пятки и, прильнув обнаженным телом к его ноге, взяла его ладонь в свои руки и стала ласково пробегать пальцами по его пальцам. Он прикрыл глаза и постарался полностью отрешиться от всего, сосредотачиваясь только на прикосновениях Акэбоно. На ее быстрых, теплых пальчиках, на гладкой, прохладной коже груди и живота, на ее теле, прижимающемся к его ноге…
Он почувствовал что-то сродни опьянению, но без пугающего ощущения потери контроля. Словно теплая океанская волна (волны океана не бывают теплыми, по крайней мере, в здешних широтах – немедленно подсказало сознание, но Спиридонов проигнорировал эту ремарку) подняла его и понесла куда-то, кружа и переворачивая…
Загадочное токо но хиги оказалось действительно сродни волшебству и меньше всего напоминало то, что Спиридонов встречал в веселых домах Казани. Акэбоно словно играла с его чувствами, то и дело причиняя даже легкую и сладкую боль прикосновением к разбитым костяшкам пальцев, к огромному лилово-желтому синяку на предплечье, но эти нотки боли только усиливали палитру неведомого до этих минут удовольствия.
Все продолжалось довольно долго, но ни один миг не показался ему потраченным впустую. И когда он решительно взял тонкие кисти Акэбоно своей рукой, отводя их ей за голову, и уложил ее на спину, она не сопротивлялась. Она была податливой, словно вода, и следовала за тем, куда направляло ее его желание, а он вспомнил вдруг про дудочку Гамельнского крысолова…
* * *На фоне темного, усеянного звездами неба еще более темные контуры пагоды выделялись сплошной чернотой. Эта картина отличалась от всех других, висевших на стенах комнаты Акэбоно, как ночь отличается от дня. В ней было что-то устрашающее, так что Спиридонову стало не по себе.
– Это Темная башня, – уловив направление его взгляда, сказала Акэбоно. – Дом, где живут все наши страхи.
– Зачем ты ее повесила? – спросил Спиридонов, незаметно для себя перейдя с Акэбоно на «ты». – Мне эта картина не кажется привлекательной.
– Когда мне страшно, я беру свой страх за руку и отвожу его в Темную башню, – улыбаясь, ответила Акэбоно. Ее пальчик чертил замысловатые узоры на груди Спиридонова, и ему казалось, что он видит их кожей. Вот две чайки над утесом, вот маленькая смешная собачка, вставшая на задние лапки, а вот кит, у которого вместо фонтана – россыпь звезд… – А потом запираю двери на ключ, а ключ прячу.
– И много там страхов? – спросил Спиридонов, вдыхая запах ее кожи. От Акэбоно пахло теплой свежестью полевых цветов – фиалок, ирисов, васильков, и он представил себе, что так пахнет ветерок, дующий перед рассветом над лугом в далекой Вятке.
Акэбоно вздохнула:
– Хватает…
– Теперь тебе не надо бояться, – поспешил он утешить ее. – Теперь у тебя есть я.
Акэбоно невесело улыбнулась:
– Викторо-сан, ты – Судзукадзэ, добрый ветер при хорошей погоде; но ветер дует не всегда, и не всегда он добрый. Придет время, и ты будешь дуть в другой стране и расправлять другие паруса.
Спиридонов хотел возразить, но она прикрыла ему губы ладошкой:
– В тот миг, когда ко мне пришло наслаждение, яркое, как вспышка, и всесжигающее, как взрыв шимозы, мне пришел стих о нас:
Не обещай мне остатьсяДо заката, пришедший с рассветом:Зима не пара для лета.[20]
– Если честно, мне вообще не хочется никуда уходить, – грустно сказал Спиридонов. – Но я пленник и сам себе не хозяин. Могу лишь пообещать…
– N’aie pas de promets[21], – перебила его Акэбоно. – Прошу тебя, мой господин.
– Почему? – Спиридонов недоумевал.
– Загадывая наперед, мы гневим богов, – тихо ответила Акэбоно, – ведь только им известно, что будет. Никогда не обещай, и тогда, возможно, тебе удастся то, что ты мог бы обещать. Понимаешь?
