Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры
– Чтобы они по дороге стащили все ценное? – в тон ему отвечал Спиридонов.
– Не родился еще тот хунхуз, который у меня что-то стащит, – заметил Токицукадзэ. Словно в доказательство своих слов он, совершенно спокойно и не делая никаких лишних движений, двумя пальцами поймал назойливую муху, которую Спиридонов дотоле безуспешно пытался прогнать. – И вообще, если вам уж так хочется выбираться на рынок, я в дальнейшем могу посылать вас туда без моего докучливого общества.
– Какое оно докучливое? – отмахнулся не то от фразы Токицукадзэ, не то от очередной мухи, сменившей на посту невинно убиенную его учителем, Спиридонов. – Ваше общество – единственное, что удерживает меня от хандры.
Некоторое время они шли молча, затем Спиридонов решился:
– А… не боитесь… что я сорвусь?
– И подведете меня? – поднял брови Фудзиюки. – Нет, не боюсь. Викторо-сан, я немного знаю вас, как мне кажется. В вас самурайского духу больше, чем во многих урожденных самураях. И потом, неужели вы откажетесь от дзюудзюцу?
– После того как вы мне все внутренности отбили о татами? – улыбнулся Спиридонов и добавил по-русски: – Да ни за какие коврижки!
– Что такое «ковлижки»? – спросил Фудзиюки. Спиридонов учился у своего учителя японскому, а Фудзиюки, в свою очередь, старался перенять у него русский. У обоих получалось приблизительно одинаково – неважно.
Спиридонов вздохнул и принялся объяснять, что такое «коврижки» и почему они так ценятся в далекой России. Но думал он при этом о том, что Токицукадзэ, черт побери, прав. Он действительно не станет бежать. По крайней мере, сейчас.
* * *– Так куда мы все-таки идем? – спросил Спиридонов, окончив свой экскурс в кулинарно-бытовые нюансы истории государства Российского.
– Вы не поверите, – спокойно ответил Фудзиюки. – В бордель.
Спиридонов остановился, как валаамова ослица, вот только ангелов среди окружавших их холмистых равнин не наблюдалось.
– Зачем?
– Викторо-сан, вы же взрослый мужчина, – улыбнулся Фудзиюки. – Неужели вы до сих пор не знаете, зачем мужчины бывают в подобных местах?
– Знаю, конечно, – буркнул Спиридонов, продолжив движение. Само собой разумеется, он имел представление о публичных домах. Посещал он подобные заведения еще в бытность свою курсантом, впрочем, в отличие от некоторых своих однокурсников, без особого рвения, но и стороной отнюдь не обходил. Вообще говоря, его визиты в эту обитель порока можно было пересчитать по пальцам одной руки, но вовсе не потому, что он был чужд развлечений подобного рода. Но, во-первых, они занимали в его жизни далеко не одно из первых мест, а во-вторых, откровенно говоря, в веселых домах Спиридонов испытывал некую брезгливость.
В те годы Куприн еще не написал свою «Яму» или, точнее говоря, не опубликовал; тем не менее даже в его повести, весьма откровенной, мир любви за деньги представал в виде более притягательном, чем тот, с которым познакомился Спиридонов в Казани.
Может быть, в каких-то других борделях было и по-другому, но в тех заведениях, которые Спиридонов посещал в компании Сашки Егорова, Толи Носовича, Женьки Гусева по кличке Механик и других курсантов, девицы были неопрятны, чересчур жеманны и через одну принимали наркотики. Увольте, его подобное не возбуждало и после того, как он открыл, что курсистки на публичных танцах по окончании оных совсем не прочь продолжить знакомство с бывшим кремлевцем и не сегодня завтра подпоручиком.
– Ну, в общем, не совсем так, – добавил Фудзиюки. – Я иду туда по делам. Видите ли, у меня с этим заведением договор: я слежу за здоровьем тех, кто там работает. А вот вам, Виктор Афанасьевич, действительно следует позволить себе немного расслабиться в дамском обществе.
– Вот как… – Спиридонов был озадачен. – Теперь вы еще будете решать, когда мне трахаться?
Он употребил куда более грубое французское слово, втайне надеясь, что Фудзиюки его не знает.
Как бы не так – или знал, или догадался, но учитель понимающе улыбнулся:
– Именно. Когда трахаться, пить, есть и справлять нужду. Дзюудзюцу – это не просто борьба, это Путь, а я в этом Пути ваш проводник. И если я говорю, что сегодня вы будете трахаться, вы будете сегодня трахаться.
Казалось, Фудзиюки нравится повторять это грубое ругательство. «Как ребенок, который прочитал новое слово на заборе», – подумалось Спиридонову, и он поймал себя на том, что тоже улыбается.
* * *В Талиенване Спиридонов был впервые и подивился, как много успели изменить в городе русские за короткое время своего там пребывания. Рядом с заштатным китайским городишком выросло несколько новых кварталов, словно украденных из какого-нибудь русского уездного города. Притом что Талиенваню никто особенного внимания не уделял, чай, не Артур и не Дальний с его портом…
При виде таких знакомых, «русского чертежа», двух- и трехэтажных домов, с лавками на первых этажах, прямых улиц, фонарей, так и не введенных в эксплуатацию, но столь знакомых, у Спиридонова защемило сердце. Надеясь отвлечься, он решил заговорить с молчавшим Фудзиюки:
– В жизни бы не подумал, что вы посещаете бордель.
– В основном, конечно, по профессиональной необходимости, – ответил тот. – Я старею, и мои потребности уже не те, что в молодости. Но ваше удивление мне понятно.
Он вздохнул. Спиридонов достал папиросы. Шли они уже долго, и ему сильно хотелось курить. Как правило, он старался не курить при Фудзиюки, однако они были на свежем воздухе, и табачный дым вряд ли сильно досадил бы учителю.
– Говорят, у японца есть три платья: буддистское – для жизни в обществе, конфуцианское – для семьи и синтоистское – для свободного времени. Мы действительно относимся к плотским утехам не так, как вы, люди Запада. Даосизм говорит, что плотские отношения – одна из потребностей организма, как еда, сон, дыхание. Потому можно, конечно, воздерживаться от этого, для упражнения в выносливости духа, но долго избегать плотских утех не только глупо, но и для здоровья вредно. Особенно в молодости.
Я мало вещей знаю наверняка, но одно знаю точно – старость человека сильно зависит от того, как часто он предается любовным утехам. Погодите, не спешите со мной соглашаться: зависит вовсе не так, как вы на Западе думаете. Человек, который любит и которого любят, становится моложе. Знаете, Викторо-сан, нам многое неизвестно о нашем теле, но я уже успел убедиться, что в нас самих заключены лекарства от многих болезней. Ведя правильный, добрый образ жизни, мы продлеваем свои дни. Совершая нечто плохое, мы сами себя приближаем к могиле. К сожалению, ни один человек не может прожить, не совершив зла, ведь инь и ян сменяют друг друга, как рассвет и закат, и порою наши самые добрые начинания приносят ужасные плоды. Оттого мы все и смертны.
Но это не повод не творить доброго или тем паче творить злое. Наоборот, зная это, мы должны еще более склониться к добру, чтобы продлить нашу такую короткую жизнь. Умышленное зло хуже зла непредумышленного.
– Я понял, – сказал Спиридонов задумчиво. – В борделе вы ищете просветления.
Фудзиюки улыбнулся:
– Нет, но оно иногда находит меня и там. А я ищу лишь расслабления и удовлетворения потребностей своего стареющего тела. Да вот мы и пришли.
Должно быть, дом, к которому Фудзиюки привел Спиридонова, какой-то русский купец строил как доходный. Таких домов, с небольшими комнатами на трех этажах, с общими уборными в конце коридора и чайной или трактиром на первом этаже, по городам России стояло множество, от Варшавы до Владивостока. Но Талиенвань русские потеряли сразу после высадки армии Оки, и теперь дом, вместо того чтобы привечать заезжих чиновников и купцов, дал приют японскому публичному дому.
Что поразило Спиридонова в этом доме, так это то, что его просторные балконы – террасы, примыкавшие к двум «подъездам», были забраны частой бамбуковой решеткой, выкрашенной в белое. К решетке снаружи были привязаны красные китайские бумажные фонарики, словно в доме был не бордель, а званый ужин какого-то китайского бонзы. За решеткой на обоих балконах сгрудилось несколько женских силуэтов.
– Как зайдете, снимите обувь, – предписал Фудзиюки. – Потом поступайте так же, как я.
Спиридонов кивнул, и они зашли через завешенную циновкой дверь в «обитель разврата и похоти».
* * *На первом этаже борделя в прошлом, вероятно, располагалась столовая или что-то вроде того. От былого убранства помещения не осталось ничего; пространство довольно большого зала было совершенно пустым, лишь стены были украшены японскими рисунками на рисовой бумаге да на полу постелены толстые циновочные маты. Вдоль дальних от входа стен полукругом сидели девушки. Одеты они были в пестрые халаты-кимоно, по большей части не шелковые, а бумазейные. Волосы уложены в причудливые прически, больше напоминающие мужские или, если точнее, аристократические – волосы подняты и зачесаны назад, лоб открыт, в волосах – множество (как показалось Спиридонову) гребней и шпилек, удерживающих всю эту конструкцию.
