Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
…А вот тут стоп…
…Андрюх, не перебивай!
…Стоп, сказал. Туманно, брат, излагаешь. А надо внятно и по делу. Типа: такого-то числа ко мне, такому-сякому, беспартийному, не привлекавшемуся, сорока семи лет…
…Слушай, отвянь…
…Спокойно!..
…Отвянь, сказал!..
…Ну ты тихо, тихо граблями-то!.. такого-то числа такого-то месяца ко мне нежданно нагрянул брат Андрей — молодой, подающий надежды писатель…
…Фу ты молодой выискался! Год разницы, а туда же…
…А это уж не вам, Валентин Палыч, судить. Кому положено очень даже ещё и подающий… А на греков под пивко я и впрямь поглазел бы с куда большим, чем костры палить, водочку разливать да гусениц от шашлыка вилкой гонять!..
…Слушай, вот ты чего всё время встреваешь? Рассказываю, как могу… Короче: багажники сумками набили, стульями складными, одеялками всякими. Мангал запихали, угля мешок, карабинчик пневматический до кучи — мальчишки любят…
…Ещё бы не мальчишки, самого за уши…
…Сделай милость, заткнись, а?..
…Всё, всё, молчу, как нету меня тут…
…А тебя т у т и нет…
Упаковались, значит, а у Лёльки новый прибамбас: пусти, пап, за руль. Я, понятно, сдерживаюсь. Тысячу ведь раз уже говорено, чего опять-то? А тут и Анька туда же: да ладно тебе, пусть порулит маленько, всё равно ж, считай, всю дорогу по полю. И Андрюха, подзуживает: жмот ты, Валюх. Жмотом был, жмотом и помрёшь! А я же упёрся уже, и хоть и понимаю, что девонька моя на педали жмёт не хуже материного и что охота ей перед дядькой порисоваться; а — нет и всё.
…Валь, а я, знаешь, тогда ещё подумала: может, зря ты ей повести не дал? Может, если бы она везла, тюкнулись бы мы в какую канаву, и… ну так, не насмерть, без особого членовредительства… и чёрт бы с ним, с джипом… Да я бы и насмерть согласна — только чтобы я одна, зато…
…Анют, не надо. Сто раз уже говорили. Хватит.
В общем, не пустил я мою Лёлечку за руль. Плюхнулась она рядом — дверью только шарахнула как калиткой. В расчёте, что взорвусь и прогоню телик смотреть. Ну вот не хотела ехать, и всё тут. Подсознательно, наверное, но очень не хотела. Сидит и в окно пялится. Знает партизанка, как я этого не люблю. А куда деваться: любишь не любишь — терпи («жлоб»). И эти двое — тоже молчком. Сатрапа, видишь, нашли. Ладно, думаю, доедем, разгребём. Вольдемару кивнул, чтобы не отставал — покатили.
Что интересно, когда Анька предложила не пилить до Оки, а свернуть в лесок, на наше место, Лёлька вдруг, как ни в чём не бывало: па-а-ап, поехали на реку. Тут уж и у меня отлегло: пап! — не злится, значит. И правда, говорю, айдате к воде, искупаемся, туда-сюда… А Анька с Андрюхой в один голос — на поляну давай, в лес!
Ну, в лес так в лес, бес с вами, свернул…
А по левую руку в трех кэмэ деревенька наша, вот только что не родовая. Вон она, киваю, Андрюх, Шивариха-то, может, туда сразу? Он: да там кто живой-то остался ли? Здрасьти, говорю: тётка, чай. Лёлька вдруг: ой, а у тёть Гали такие пирожки с ревенем здоровские, да, мам? Да, говорит Анюта. Да-а-а, говорит Андрюха, на обратном надо бы заскочить. Ну, на обратном, говорю, так на обратном, и — на просёлок.
Минут через десять были на месте. Выгрузились. Я тесак в руки и за костерок. Светка одеяла стелет. Анька на них посуду мечет. Вован тут же под капот полез — ему чего ни делать, лишь бы рук не марать. Пацаны за винтарь. А Андрюха на травку и вверх уставился — гость, блин… Идите, говорит, все сюда, лягте-посмотрите: Болконский со своими облаками в полном пролёте. Я, говорю, те щас такого подойду! Нет — заладил: иди и приляг. Ну вижу, говорю, красиво, облака, и чего? Дурень, орёт, так просто же не разглядишь, тут обязательно лечь надо. В общем, в своём репертуаре…
Я краем глаза за Лёлькой слежу: ходит, земляники ищет последние. По луговинам-то ягоды ещё полно, а тут, в тенёчке, одна на гектар. Но вроде не дуется. Или скрывает, её разве разберёшь… А сестрёнка уже вопит: и чего??? налить некому? Андрюха: как это некому! поднялся, делит по чашкам. Анюта хлеб стругает, молодёжь свистит. Пир, короче. Пикник на обочине, как говорится.
По первой приняли за нас за всех, за фамилию, за здоровье, встречу и так далее. Ну и я, конечно, принял. У нас с Анютой уговор: сюда я вожу, назад она. Поэтому так только, чокается и язык мочит. Володька — тот даже не понюхал: сразу — я пас. И сидит окрошку наворачивает. Тоже вот интересно: жрёт за троих, а худее жердя. Не в коня, значит… И Тимка наотрез — пивком обошёлся. Правда, у него, чудилы, полбаклашки пеной да на скатерть. Мамкин, в общем, сын…
Само собой, разговор тут же на мамку и переключился. Она же и переключила: ей только рот дай раскрыть — Задорнова умоет. Это, говорит, ещё чего! а вот я позавчера…
Позавчера нашу Светулю грабили.
Зашла она в универмаг — решила к юбилею начальника прогнуться, одеколоном его каким покруче удивить. Ходит, по прилавкам глазеет, вдруг чует: режут ей сумку. Обернулась: бакланка крашеная, нас всех постарше, шурует уже. Светка её цоп за руку и сирену врубает — а голосина у сестрицы будь здоров — ну и чего, мол, теперь? милицию будем звать? А та: да пошла ты со своей милицией! Юбку задирает, а там чулок, резинкой перехваченный, а под резинкой — пачки денег. Ну, натурально: пачки! Сдались мне, шипит, твои гроши, дура такая-то! И тут чувствует сестрёнка, как упирается ей в поясницу чего-й-то вострое. Оборачивается, а сзади двое бугаёв. Её пиковиной придерживают, а сами на компаньоншу: ты, блять, кому хвалишься, вали отсюда, лахудра. Та руки в ноги. Светка язык прикусила, ждёт: кончать будут или как. Пока кумекала, их и след простыл. А продавщицы — молоденьки девчонки, они всю сцену в четыре пары глаз (обе в очках) наблюдали — да ты чего, мать? это ж банда, они ж тут завсегда, весь город в курсе, давай-ка мы тебя чёрным ходом выведем, а то у дверей же и порешат. — Да как уж это? — А так, чик и всё, думать надо. Вывели во двор, перелезает Светуля через какие-то ящики, и только на улицу, а перед мордой вжжжих! — бумер на полном ходу, чуть отскочить успела.
— Ну, это уж они так, припугнули для порядку. Хотели б сшибить — сшибили б, и вы бы щас не здесь, а на погосте вон торчали, и как раз потом в Шивариху на пироги с киселём, — и ржёт.
— Не-ет, погоди, — глаза у Андрюхи по двадцать копеек. — Ну врёшь же? Придумала ведь!
— Да вот те крест, брательник! Хочешь, талию покажу? Там вмятина от ножика осталась. Вовк, скажи!
«У-у», — индифферентно гудит Вован набитым ртом.
А она поворачивается к Андрюхе и заговорщицки так, чуть не носом в нос упрясь:
— Вот скажи мне, инженер человечьих душ: что это надо мной за проклятье такое?
— Да ну тебя в баню, — гычет тот. — Я эту сказку про архаровцев с пером где-то уже слыхал.
— Побожись! — вскипает Светка.
— Не могу, — затягивает Андрюха свою старую песенку, — меня с вашим богом серьёзные эстетические отношения. Не говоря уже об этике…
— А ты не на кресте, ты на вине побожись, атеист проклятый, — и плещет в чажечки ещё по глотку. И чокается, разливая чуть не половину — и своего, и евонного, и выпивает, и чмокает Андрюху в бородатую щёку, и заходится смехом, за какой лет пятьсот назад сожгли бы её вот на этом самом костерке без суда и следствия. И подвигает к Андрюхе кюветку со своими фирменными огурчиками. И тот хрустит и смеётся. И все смеются. И Вольдемар, помешкав с минуту, наплюхивает себе восьмую добавку неповторимой Анютиной окрошки…
— Не, это правда, — чуть не впервые за день разевает рот Тимка. — С мамкой всегда так.
И подбрасывает ей как пароль:
— Про индюшку-то…
— Да! Индюшка же! — продолжает Светик, собирая с сарафана опрокинутый в запале майонез.
— Не на-а-адо про индюшку! — мычит Лёлька.
Но Андрюха уже лишь рукой машет: не томи! — он один не слыхал этой застольной байки.
Раз прикупила Светлан Пална в хозяйство индейку. Чего ради, покрыто мраком тайны, но факт имел место быть: пошла и обзавелась. Через неделю зычных «грлы-грлы-грлы» сообразила, что животина по мужику убивается, сжалилась и принесла ей индюха. И неделю спустя эти монстры бродили по двору уже совершенно по-хозяйски, что твои бронтозавры по юрскому парку. Вернее, индюх бродил, а полуоблезшая полюбовница металась мелкими перебежками в поисках убежища («Я ж не знала, что этому козлу десяток жён полагается!»). Придя примерно к такому же выводу, пернатый козёл стал присматриваться к самой Светке. И ладно бы просто присматриваться: он стал пристраиваться к ней. Самым непотребным образом. Но получил достойный отпор — а, глядя на сестрицу, в этом не усомнишься — и разумно переключил внимание на субтильного Вольдемара…
А обстояло так. Захотелось Вольдемару к ужину свежего лучку, склонясь за коим он и почуял неладное. Задницей буквально и почуял. И, совершенно не готовый к такому повороту событий, чисто инстинктивно лягнул обидчика. Но было не тут-то: остервеневший от противления самец бросился на жертву с удвоенным пылом, и Вольдемару оставалось лишь схватить подвернувшийся дрын.
