Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
Учеба предстояла по двум направлениям: на профессию женщины и на профессию личности, вместе эти образования тогда еще были непопулярны. «Дипломированную» женщину комфортнее всего было созерцать с закрытым ртом, а «дипломированную» личность женского рода — вне визуального ряда. Дозволения на оба ремесла одновременно общество выдавало крайне редко, и исключения несли на себе такую психологическую нагрузку, что их непременно вывихивало из золотого сечения. Карьеры, сделанные телом, подмачивали самооценку, а преуспевшие ортодоксалки ощущали пол не собственной, а напрокат взятой одеждой. Таким образом, в учителя годились только мужчины как существа наиболее гармоничные на данный исторический момент.
Собственная хромота стала занимать в голове еще меньшее место, чем в школьные годы, выбор жеста и поступка определялся уже «гражданской позицией», а не чувством неполноценности, что было особой формой кокетства с биографией. Отказавшись вмонтироваться в комсомол, я решила вписаться в хиппи, причиной чего считаю сумму здоровых инстинктов и нездоровое выведение оппозиционных персонажей из зоны критики. Что до комплекса неполноценности, то судьба, повинившись в моей хромоте, предложила компенсацию в виде фактуры. Экспериментальный опыт подтвердил, что на мой внешний вид возбуждается восемь мужчин из десяти без всяких усилий и девять из десяти — с приложением минимальных усилий. Картину портили ортопеды, возбуждающиеся исключительно на мою правую ногу.
— Еще парочка операций, и вы будете ходить нормально! Думайте, деточка, думайте, вам ведь замуж захочется! — подбирались они, сладострастно разглядывая мои рентгеновские снимки. — Еще немножечко подрежем, подпилим, подцементируем — и в балете танцевать будете! — В балете мне танцевать не хотелось, да и два года, проведенные на больничной койке, в гипсе и на костылях, мало манили в сторону продолжения отношений. Первую операцию мне сделали в интересах диссертации лечащего врача, вторую — машинально, конвеерно, в комплекте с сепсисом и угрозой ампутации ноги. Люди эти продолжали любить резать и пробовать, но мне казалось, что я уже внесла достаточное пожертвование собственным телом в их профессиональное любопытство. Последний охмурял меня накануне первого замужества, злобно тыкая пальцем в мое бедро.
— Вы — дура! Вы самоуверенная малолетняя дура. Вы не понимаете, что это значит! Это значит, что однажды вы остановитесь среди улицы и больше не сможете сделать ни одного шага! И хорошо, если вас привезут ко мне, я соберу вашу ногу, а нет — вы будете ходить на костылях! И не дай вам бог забеременеть, это только все ускорит! Вам больно ходить! И не врите, что не больно! Вы ходите не на суставе, а на энтузиазме! Моя бы воля, я бы вас сейчас связал и кинул на операционный стол! — Мне действительно было больно ходить, но я поставила на свой энтузиазм, а не на его профессионализм. Профессор давно умер, а мои сыновья-близнецы, родившиеся с общим весом шесть с половиной килограммов, уже учатся в университете. И я благодарна этому человеку, потому что внутренняя борьба с его авторитетом была для меня огромным уроком.
Возлюбленные обучали меня щедро и разнообразно. Первый был замечательным художником-авангардистом, кормящимся на создании партийных плакатов. Он научил меня варить хороший кофе, поддерживать светскую беседу во взрослом обществе, относиться к собственному телу как к эстетической ценности, подрабатывая натурщицей, и еще тому, что тридцатилетний мужчина может спать с пятнадцатилетней девочкой, не отягощая ее даже ликбезом о противозачаточных способах.
Второй возлюбленный, сорокалетний сценарист, обучил меня тому, что за нежной обходительностью и пристальным изучением моих девичьих дневников, попыток писать прозу и монологов об окружающем мире может стоять договор на сценарий о молодежи и задача сбора материала.
Третий возлюбленный, гениальный физик, научил меня тому, что человек может отказаться подписать письмо в осуждение Сахарова и при этом трястись как мокрая курица, что его связь с несовершеннолетней будет обнаружена в свете.
Четвертый возлюбленный, сумасшедший поэт, как все сумасшедшие, сумасшедший в свою пользу, научил меня тому, что если партнер запирает дверь в квартире без телефона на десятом этаже и режет при вас вены, инсценируя смертельную обиду, то необходимо не впадать в ступор, а рассмотреть тыльную сторону его рук и посчитать, сколько раз он делал это до встречи с вами.
Пятый возлюбленный, франкоговорящий мулат из университета Патриса Лумумбы, выучивший к моменту знакомства три вехи русского языка: «СССР», «жопа» и «иди ко мне», научил меня тому, что тело существует не только для того, чтобы вступать в отношения со взрослыми дядьками с целью повысить образование и самооценку, но и для того, чтобы получать удовольствие на уровне, освоенном франкоговорящими мулатами. Достопримечательностью отношений был кореш возлюбленного, негр, живущий в общежитии в одной комнате с грузином, вследствие чего говоривший по-русски с грузинским акцентом и получавший за это по морде на Черемушкинском рынке.
Насытившись этими и иными вкладчиками в мое образование, я насмерть влюбилась и в девятнадцать лет вышла замуж за самого красивого, самого талантливого и самого сексуального певца, которого только знала в своей жизни, предложив ему себя как оправдание несостоявшейся карьеры. Муж обучил меня разбираться в вокальном пении и классической музыке, отсутствию бытовых страхов, пышно взращиваемых во мне еврейской мамой, и тому, что даже самая страстная привязанность может быть причиной брака в жанре поля боя. Уветвив друг друга зарослями рогов, мы не сумели расстаться шестнадцать лет и вырастили дивных сыновей.
Сыновья обучили меня тому, что инстинкт материнства состоит в ежесекундной готовности защищать чада от государства в форме роддома, детской поликлиники, двора, больницы, детского сада, школы и т. д.
Продолжая духовно-половое образование параллельно браку, я выяснила, что большинство представителей старшего поколения — козлы, готовые передавать знания только в промежутках между коитусами, да еще и самоутверждаться за твой счет. Я выяснила также, что большинство ровесников кастраты, готовые исключительно к сыновней роли со всеми вытекающими бюджетно-эротическими последствиями. Я поняла, что и сама ничем не лучше тех и других, раз за неимением гербовой пишу на простой.
Что до высшего образования, то философский факультет научил меня тому, что многообразие мира гораздо больше, чем я себе представляю. Что если я, не способная посчитать цену за продукты в универсаме, могу сдать высшую математику с помощью исписанных формулами коленок, а национальные кадры, владеющие русским со словарем, могут сдать логику, то я ни черта не понимаю в жизни и всему надо учиться заново.
Литературный институт научил меня цинизму. Моими творческими мастерами были король и королева отечественного театрального цинизма Виктор Сергеевич Розов и Инна Люциановна Вишневская. Ежегодное участие Розова в моей судьбе состояло из диалога:
— Голубушка, я не могу поставить вам зачета по творчеству, вы не посещаете моих семинаров.
— У меня болели дети, вот больничные листы, подтверждающие это. Но я написала новую пьесу, прочтите ее, пожалуйста.
— Голубушка, мне некогда читать ваши пьесы, вы должны решить — будете вы писателем или многодетной матерью.
— Но я написала новую пьесу.
— Мне некогда ее читать. Я улетаю на международный фестиваль. — Ни профессорская зарплата, ни должность творческого руководителя не заставили его прочитать даже моей дипломной пьесы, рецензию на которую он вынужден был писать. Для того чтобы мастер прочитал хоть одну страницу, с ним надо было «работать» в диапазоне от ползания на животе до нежных угроз, мне этот жанр сызмальства давался плохо. Отношения с Вишневской выглядели импозантней:
— Давай зачетку, неужели ты думаешь, что я буду читать твою муру? Я и так знаю, что никто из вас никогда ничего не напишет.
Блистательная Вишневская, благодаря которой я зачем-то получила диплом Литературного института, вложившая весь свой творческий и человеческий потенциал в цинизм, полагала, что моя влюбленность в нее — залог идейной верности. Попытка изложить собственные взгляды в дискуссии с замминистра культуры и на бюро драматургов была расценена ею как грязное предательство. А я по-прежнему не могу устоять перед ее обаянием, как перед обаянием любого другого инакомыслящего.
В редкий случай непрогула творческого семинара я влетела в аудиторию, опоздав, с охапкой белых роз. Розы обозначали, что муж на гастролях, сыновья в детском саду или у бабушки, а в духовно-половом образовании очередной взлет. Однако студенты вцепились в розы презрительными взорами. Положив цветы на стол, я сделала лицо, называющееся «ой, как интересно!», и начала слушать сценичные тривиальности Розова и эстрадные байки Вишневской, собственно, ничего другого они студентам предложить не могли, потому что в смысле педагогическом обоим медведь на ухо наступил. Прозвенел звонок, и Инна Люциановна объявила:
