Будовская Мара - Выкуп первенца
В голосе Марика чуялось неладное. Бабушка бегом побежала к кроватке ребенка, а я бросилась за ней.
Пашка спал, сладко посапывая. Носик был чист, дыхание не булькало, жара не было. Казалось, чернобородый кудесник сотворил чудо. Ребенок был здоров. Бабушка, взяв Марика за обе руки, выпытывала:
— Ну скажи, скажи же ты, что он сделал? Он — экстрасенс?
— Ничего особенного, потом расскажу, — отбояривался Марк, довольный и результатом лечения, и произведенным впечатлением.
Когда ребенок проснулся и, мокрый, запищал, все наперегонки пустились его переодевать. Первым успел Лёнька, взял чистую пеленку, принялся разворачивать сына. Все мы сгрудились за его спиной, угукая и сюсюкая.
И вот нашему взору открылось развернутое…
— А… это что такое?
— Кровь! Ой!
— Как это понимать?
Ребенок был обрезан. Марик понял, что от ответа ему не уйти.
— Вообще-то это надо делать на восьмой день. Но и в пять месяцев еще не поздно. И никогда не поздно. И тебе, Лёня, советую!
Лёня замахнулся на родственника грязной пеленкой.
— Ну как это можно? — запричитала бабка. — В наши дни! Мракобесие! Варварский обычай! Безумец! Ты еще на меня паранджу напяль!
— Хватит тараторить! — сказала я. Минуту назад ты восхищалась тем, что ребенок здоров, а теперь кудахчешь про обычаи и паранджу!
— Но не от ЭТОГО же он выздоровел? Должно быть, просто подоспел кризис. — парировала бабка. Все! С меня хватит! Ребята, собирайте вещи! Я не шучу!
Состав преступления был налицо. Ведь это ж надо! Обрезать ребенка без ведома и разрешения родителей! В этой стране! А как он жить-то будет? Обрезанный?
С другой стороны — бедный Марик хотел, как лучше…
И результат получился ошеломляющий!
Стало лучше.
Чемоданов никто, конечно, не собрал. Жизнь покатилась себе дальше.
Мы с Лёнькой готовились к защите диплома, уничтожая домашние запасы кофе. Бабушка перевела кухню на кошерные рельсы. Купила еще один холодильник и груду посуды. Теперь мясные дни (розовая посуда, красная клеёнка) у нас чередовались с молочными (голубая посуда, белая клеёнка).
Марик был счастлив. Таскал живых кур к шойхету на забой, мыл каждый вид посуды соответствующей мочалкой, протирал каждый стол своей тряпочкой и нежно встретил бабушку после омовения в реке. Всё в нём было прекрасно и чисто, — и лицо, и курочки, и одежда, и жена, и посуда. Но неугомонная еврейская душа Марика всё рвалась к новым высотам.
— Ребенка надо срочно выкупить, — заявил Марик однажды за молочным воскресным завтраком.
— Вечером купали, — откликнулась бабка.
— Да не выкупать, а выкупить! Ты чем слушаешь-то?
— Что? Ребенка украли? Выкуп просят? — заорал Лёнька во всю Ивановскую.
А я почувствовала, как кровь отливает от моего лица и устремляется прямо в пятки, унося с собой ухающее сердце.
Ведь всем известно, что любая мать считает своего ребенка единственным и неповторимым красавцем, на которого прямо с момента рождения открывают охоту инопланетяне, цыгане и бездетные, безнадёжно безмужние соседки.
— Да успокойся ты! Никто его не крал! Спит еще. Он с самого начала тебе не принадлежал.
— Как вы сказали? Не мой ребёнок? — спросил Лёнька, побледнев, и медленно перевел взор на меня.
— Нет, он, конечно, твой сын. Но тебе не принадлежит. — сказал Марик и тоже взглянул на меня:
— У тебя же он первый? Родился не с помощью кесарева сечения?
Выкидышей и абортов тоже не было?
Настал мой черёд бледнеть и зеленеть. А Лёнька вдруг вскочил и побежал в туалет. Послезавтра ему предстояла защита диплома, и с приближением этого дня он всё больше психовал.
А мы с Мариком продолжили неприятный разговор.
— Какого чёрта вы мне такие вопросы задаёте? За столом, к тому же!
— Первенцы принадлежат Всевышнему, и нужно непременно провести обряд выкупа, чтобы быть вправе считать ребёнка своим. Я мог бы и сам отнести ребёнка к коэну, или первосвященнику, но после истории с обрезанием не хочу ничего такого делать за вашей спиной. И вообще, логичнее было бы, чтобы родители исполнили эту заповедь, а не приёмный прадед.
— А что это за фрукт такой — первосвященник-то? И еще — коэн?
— Это долго объяснять. Одним словом, это потомки тех первосвященников, которые служили ещё в Иерусалимском Храме. И даже раньше — еще в скитаниях по пустыне после исхода из Египта.
— Марик, мне кажется, вы просто уже потеряли чувство реальности. — сказала я, пытаясь сохранить спокойствие и не сорваться в ненормативную лексику. — Даже если принять на веру то, что вы нам сейчас рассказали, непонятно, как вы собираетесь это провернуть. Где нам теперь, в Советском Союзе, искать каких-то потомков древних священников?
— А это как раз не проблема, коэна найти. Коэны — они среди нас. Пианист Каган и Лазарь Каганович — тоже коэны. Фокус в том, чтобы найти такого потомка первосвященников, который не настучит куда надо.
— И кого же вы предлагаете? Надеюсь, не пианиста? И не приснопамятного Лазаря Моисеевича?
Бабушка, до того старательно намазывавшая заокеанский кошерный джем на кусок вчерашней субботней халы, вскинула на Марика глазки и звонким девичьим голоском доложила:
— А у меня когда-то, лет двадцать тому назад, был ухажёр — Зяма то ли Коган, то ли Каган. Забыла. Кстати, он живет неподалеку. Подойдёт?
— А он надёжный человек?
— Думаю, да. То есть — если попросить его не болтать, то не разболтает. Если попросить.
— Ну, так давай его телефон, я договорюсь.
— Да не помню я его телефона. И даже адреса точного я не помню, давно это было, Но найти смогу.
— Как же мы заявимся с такой деликатной просьбой? Всей толпой? — спросила я.
— Попробуем. Где наша не пропадала? — сказала бабка и принялась красить ресницы.
* * *И вот мы в полном составе, прихватив младенца, серебряную ложку — выкуп за него, и бутылку «Столичной», отправились хватать за хвост бабушкино бурное прошлое. Марик был движим религиозными чувствами, мы с бабушкой — бабским любопытством. Лёньке, появившемуся из туалета перед самым нашим выходом, мы объяснили лишь, что идём в гости, а Пашка просто по малолетству был неспособен двигаться в направлении, отличном от того, которое ему придают ненормальные взрослые.
Через двадцать минут мы выстроились у опознанной бабушкой двери. Бабушка раскраснелась и прерывисто дышала, но Марик не обращал внимания на девичьи страдания. Он увлёкся богоугодной идеей и подыскивал нужные для убеждения и охмурения Зямы слова. Не исключено, что частично он и строил свою линию нападения на товарища Когана на бабкином женском обаянии.
Нам открыл высоченный пузатый дядька в стёганом халате и атласных шлёпанцах. Меж пухлых щёк были зажаты: тонкий нос, кукольные яркие губы и пушистые чёрные с проседью усы. В руках сей экспонат бабушкиной коллекции держал высокий бокал. Там плескалось что-то загадочно многослойное, с мякотью неизвестных фруктов. Оглядев нас и неторопливо перехватив бокал левой рукой, правую он протянул застывшему с отвисшей челюстью Лёньке:
— Дружочек мой, что это вы? Нервишки? Не стоит, не стоит волноваться, честное слово… Смотрел вашу работу. Весьма, весьма неплохо. Нет у вас повода для беспокойства.
Лёнька наконец вернул свою мандибулу на место.
— Зд-дравствуйте, Зиновий Константинович… П-познакомьтесь… Это моя жена… Это её бабушка, а это её муж, а это, видите ли, сын… А это — мой руководитель проекта, профессор Зиновий Константинович Коган.
Тут наш новый знакомый заметил и мою бабушку:
— Фирочка! Золотце моё! Всё хорошеешь! Сколько зим, сколько лет!
Королева! Красавица! И муж при ней!
— Здравствуйте — пробормотала зардевшаяся бабка. — Здравствуй, Зямочка.
Марик нервничал. Он опасался, что открывший неожиданные обстоятельства Лёнька даст задний ход и оттащит семейство назад, домой. Поэтому он попытался овладеть ситуацией.
— Видите ли, мы к вам по делу. С одной щепетильной просьбой. Это касается нашего внука… правнука…
— Конечно-конечно, всем чем могу, проходите же, располагайтесь…
Через минуту все мы, включая Пашку, утопали в мягких диванных подушках в гостиной жизнелюбивого первосвященника. У всех, исключая Пашку, в руке было по бокалу с коктейлем, тем самым, с мякотью. И все, исключая Марика, тянули его через трубочку. Марик же вертел бокал в руках, не смея ни прикоснуться к некошерному пойлу, ни обидеть душку-профессора. При этом он старательно оттопыривал локти, дабы скрыть выпирающую под пиджаком, относительно кошерную, но несравнимую с ароматным тропическим коктейлем, «Столичную». В сей неудобной позиции Марик втолковывал хозяину суть дела. Он вещал об исходе евреев из Египта, о принадлежности всех еврейских первенцев не кому-нибудь, а непосредственно Всевышнему, о символическом значении этой самой ложки, которая весит ровно девяносто восемь граммов, как пять сиклей серебра. Он разобъяснял Зиновию Константиновичу, как тот должен себя вести при исполнении обряда — расспрашивать мать ребенка, действительно ли ребенок «открыл чрево», то бишь — не было ли кесарева сечения, выкидышей и абортов, а также необходимо выяснить, не является ли она дочерью другого коэна, и тогда, понятное дело, обряд выполнять не нужно. А отца ребенка следует спросить, желает ли он выкупить чадо, или предпочтёт оставить его в полном владении коэна. И ежели отец настаивает на выкупе, он должен с радостью отдать эти самые вышеупомянутые пять серебряников за своего драгоценного отпрыска. Всё это Марик выкладывал руководителю дипломного лёнькиного проекта, раскорячившись, дабы сокрыть бутылку, присутствие которой руководитель уже, не без предвкушения, заметил.
