Хуан Гойтисоло - Особые приметы
Но, углубляясь в сознание героя, Гойтисоло не отказывается от решения тех задач, которые ставила перед собой «объективная» литература, хотя решает их другими средствами. Принцип «свидетельства от первого лица» в «Особых приметах» продолжен и видоизменен. «Ты должен стать памятью того, что было, властная, непререкаемая, почти исступленная разгорается в тебе жажда свидетельствовать…» — бьется мысль в сознании Альваро. Одна она удерживает его на краю, когда, уставший ждать, потерявший надежды, прошедший искус самоубийства, едва не погибший от сердечного приступа, он возвращается на родину, чтобы в давно оставленном отцовском доме по старым семейным документам, письмам, фотографиям, газетным вырезкам, запечатлевшимся в памяти кадрам кинолент воскресить в себе прошлое. Очень показательно, что, восстанавливая год за годом свою родословную, свою биографию и историю своей страны за тридцать лет, Альваро постоянно оглядывается на документ, на вещественные доказательства, на показания очевидцев. «Особые приметы», как и книги «объективных» прозаиков, — роман-свидетельство, роман-репортаж, но свидетельствует здесь не скрупулезно воссозданная предметная действительность, а сознание героя (он сам — память), и репортаж ведется не из андалузской глубинки, а из глубин человеческого «я».
Гойтисоло сохраняет за собой право открытого публицистического осмысления духовной драмы Альваро, и в то же время авторское «я» по большей части остраняется в «я» героя. Более того, в «Особых приметах» происходит как бы двойное остранение: «я» самого Альваро, его сознание изображается также со стороны, воплощаясь в «ты», с которым герой обращается к самому себе. «Особые приметы» — растянувшийся на сотни страниц монолог Альваро Мендиолы, точнее, диалог героя с самим собой. Диалог этот перемежается традиционным авторским повествованием от третьего лица, сориентированным, однако, на мировидение того или иного персонажа, монологами других действующих лиц, их репликами, голосами «общественного мнения», искусно составленными Гойтисоло из газетных штампов франкистской прессы и символизирующими идеологию злобствующего и самодовольного обывателя — опоры фашистского режима. В стиле коллажа в «Особые приметы» вставлены документы — например, отрывки из протоколов полицейской слежки за противниками режима, включены новеллистические эпизоды, не имеющие к основной теме прямого отношения. И все это дано как содержание сознания героя, трансформированное в слова, слова, слова…
Но читателя менее всего должен вводить в заблуждение внешний диалогизм романа Гойтисоло, а также обилие других «голосов», включенных в повествование. Диалог Альваро с самим собой — это диалог, замкнутый на себя, разворачивающийся в границах одного сознания. Монологи других персонажей романа, их реплики врываются в мучительный диалог героя с самим собой, нигде по существу с ним не перекликаясь, не вступая друг с другом в какой-либо содержательный контакт. Записанные на магнитофонную ленту памяти Альваро, они «прокручиваются» в его сознании либо как предметные воплощения заведомо враждебных ему идей, либо как знаки изжитых им иллюзий. Герой в «Особых приметах», по сути дела, один — сам Альваро. Все же прочие персонажи возникают в его сознании то как карикатурные силуэты ненавистных ему буржуа, то как свидетели обвинения в суде Альваро над самим собой, люди, чьи речи герой-репортер сумел записать, но общение с которыми было «не больше как самообман». Приведенный в романе рассказ Антонио, истории которого после истории самого Альваро в романе уделено наибольшее внимание, в значительной степени сориентирован на процесс самопознания Альваро. Он важен и интересен как демонстрация того, что стало бы с самим Альваро, если бы он не уехал из Испании. В судьбах Альваро и Антонио много разного: один предпочел добровольное изгнание, другой — действие, участие в «игре»: пусть потеряна надежда на выигрыш, это единственный доступный Антонио способ сохранения собственного достоинства. Но оба они — заключенные. Для политического ссыльного Антонио тюрьмой стала земля его предков («Ты начинал чувствовать себя узником, навеки заключенным между этим небом и камнями, незваным гостем в этом пустынном и мертвом мире, который мог показаться карой господней, а на деле был создан трудом человеческих рук»), для Альваро (и этот случай не трагичнее ли?) — его собственное «я».
Само построение романа Гойтисоло, распределение его событий во времени и в пространстве вполне соответствует идее закрытого, замкнутого мира.
«Вчера ушло, а Завтра не настало». Эти слова Франсиско де Кеведо, поставленные в эпиграфе, не только говорят о состоянии духовного транса, в котором, как кажется Альваро, пребывает Испания, где «дни не проходят». Они не только созвучны мироощущению героя Гойтисоло, не видящего контуров будущего. Они — «формула» сюжетной структуры самого романа, где прошлое исчезает как самостоятельный повествовательный план, хотя в романе поднят огромный временной пласт — от испано-американской войны 1898 года до лета 1963. Но история в «Особых приметах» как бы «вырвана» из времени, полностью спроецирована в настоящее, в те три дня, на протяжении которых происходят описываемые в «Особых приметах» события, если можно назвать их событиями: Альваро лежит в галерее старого дома, перелистывая семейный альбом, приезжают друзья, крутятся модные пластинки, идут разговоры… И все же одно поистине символическое событие происходит в те августовские дни, в которые Альваро занят мучительным трудом воспоминания. Это похороны профессора Айюсо, бывшего университетского наставника Альваро и его друзей, человека, осмеливавшегося в самые страшные годы духовного террора нести своим ученикам правду. «Похороны Айюсо, — размышляет Альваро, — это ваши собственные похороны, его смерть — это конец всем вашим мечтам, вашей затянувшейся юности». Рассказу о похоронах профессора отведен второй день романного времени, и таким образом это событие оказывается средоточием всего повествования. Вокруг него концентрируется не только время романа, но и его пространство.
В какие только дали мысленно не переносится Альваро, воскрешая в памяти этапы своего изгнаннического пути: Барселона, Йесте, Париж, Амстердам, Женева, Венеция, Куба… Но и просторность романа столь же иллюзорна, как и его исторический размах. Реальное место действия «Особых примет» ограничено стенами дома в окрестностях Барселоны и стенами барселонского кладбища, где лежат жертвы гражданской войны, где покоится профессор Айюсо, где самого Альваро ждет место в семейном склепе. Причем в пространстве романа, как и в мироощущении Альваро, кладбище и мир окрест не раздельны. Тема исчезновения границ, разделяющих жизнь и смерть, проходит через весь роман Гойтисоло, возникая уже в другом эпиграфе к роману, взятом из «Сатирических очерков» Мариано Хосе де Ларры. «Барселона не была еще тогда преуспевающим и цветущим городом, где живет миллион с лишним чванливых, довольных своим положением трупов», — отзываются в мыслях Альваро слова Ларры о «кладбище в самом Мадриде». «Селение вдруг представилось ему гигантским кладбищем, где каждое окно было могилой, каждое здание — мавзолеем мечты или надежды», — такое ощущение возникает у Антонио во время поездки по Альмерии. «Да вы — живые мертвецы, и больше ничего», — выносит Альваро приговор себе и своим соотечественникам. В своем нетерпеливом ожидании перемен в стране Альваро утрачивает способность разглядеть живое, народное начало в испанской «кладбищенской» деятельности.
Две Испании постоянно противопоставляются на страницах «Особых примет»: образ Испании времен гражданской войны, Испании, героически сражающейся за свою свободу («…как выглядели люди, которые на поспешно возведенных баррикадах и в патрулях охраняли свое едва обретенное человеческое достоинство и с гордостью поднимали кверху сжатые кулаки, ты легко можешь узнать благодаря документам и пленкам…»), и лицемерно приукрашенный, фальшиво экзотический лик процветающего в мире и спокойствии государства, созданный франкистской пропагандой. Официальный миф об Испании в «Особых приметах» — постоянный объект публицистических разоблачений и сатирических снижений. Особенно удачны разоблачения официозной идеологии изнутри ее самой, когда Гойтисоло, не добавляя ни слова от себя, а лишь составляя словесные коллажи из газетных цитат, доводит до гротеска, до логического абсурда высказывания идейных вождей режима. «Мы… благодарим бога за прозорливость непобедимого вождя, чья высокая государственная мудрость обеспечила мир нашей стране… мы, наконец, стали европейцами, у нас даже официально разрешено появляться женщинам на пляжах в „бикини“… чем дальше отступает в прошлое памятная дата первого апреля, тем яснее мы осознаем ее величие и значение…» — благовестят со страниц «Особых примет» голоса «общественного мнения». Опровергая словоблудие официальной прессы, Гойтисоло-публицист, — и тут уж нет сомнения, что он лишь передоверяет Альваро, как своему alter ego, заветнейшие и выстраданнейшие мысли, — пишет о «модернизации» Испании, которая «пришла вне всякой связи с принципами справедливости и морали», о «расцвете экономики», который «грозил навсегда отбить у народа способность думать, ибо народ еще не очнулся от двадцатипятилетней летаргии, в которую его погрузил разгром республики». Наряду с размышлениями Альваро о гражданской войне, о ее жертвах, которыми в силу исторического парадокса оказались не только побежденные, но и победители, важнейшим звеном гойтисоловского исследования духовной ситуации, сложившейся в Испании, является анализ испанского экономического «чуда». Гойтисоло прекрасно осведомлен о том, какой ценой заплачено за «невиданные успехи», о которых трубит франкистская пресса. «За счет политики беспощадного военного подавления рабочего класса в городе и сохранения феодальных, диких производственных отношений в деревне», — за счет эксплуатации испанского народа, а также испанского солнца и древностей и за счет иностранного туризма, достигнуто внешнее «процветание» франкистского государства. Гойтисоло знает, что «за ослепительным каскадом цифр и нагло лезущими в глаза таблицами показателей» незримо течет «черная река человеческого горя», простирается «безбрежный океан нужды». Но более всего его волнует, что «в представлении людей, столько лет живших в гнетущей атмосфере страха и преследований, терпевших голод и лишения, ездивших из Мадрида в Хетафе по пропуску и дрожавших над своей тощей продуктовой карточкой, …экономический сдвиг к лучшему и даже просто возможность получить заграничный паспорт являлись чем-то качественно новым», что им стало казаться, будто бы они дожили до счастливых времен, что настал конец всеобщему оцепенению и могильному безмолвию. Герой «Особых примет» не обольщается разрекламированной «либерализацией» франкистского режима. Буржуазный прогресс для него не означает начала новой эры в истории страны. Он мечтает о грядущей «Испании ярости, Испании разума» — стихотворением Антонио Мачадо, в котором выражена вера в эту «иную Испанию», заканчивался роман Гойтисоло «Остров». Но родится ли эта «иная Испания» на месте модернизированного туристического рая? Что нужно делать, чтобы сгинул ненавистный Альваро «кладбищенский» мираж? В «Особых приметах» нет ответов на эти вопросы. «Иная Испания» существует на страницах романа как героическое предание времен гражданской войны, как отсвет прошлого, вспыхивающий время от времени в памяти Альваро, для которого это прошлое не было его прошлым, которое так и остается смонтированным из кадров старых кинолент и воспоминаний республиканцев-эмигрантов мифом. Социально-политическая проблематика романа, при всей конкретности и остроте постановки отдельных проблем, растворена в анализе мироощущения героя — человека, у которого осталось одно только неопределенное настоящее, который устал ждать, — в исследовании причин духовного кризиса Альваро.
