Хуан Гойтисоло - Особые приметы

С. Еремина. Нетерпение Альваро Мендиолы

В конце романа-исповеди Хуана Гойтисоло «Правое дело графа дона Хулиана», составляющего вторую часть романического цикла, начатого «Особыми приметами», помещено ироническое «уведомление» автора. В нем Гойтисоло перечисляет имена невольных соучастников своего труда — писателей, чьи произведения так или иначе отозвались в насквозь «цитатном» тексте «Графа Хулиана». Среди нескольких неиспанских имен этого списка есть и русское — имя Лермонтова.

Дух Лермонтовской поэзии действительно очень созвучен мироощущению Гойтисоло. Живущий с 1956 года в эмиграции, по преимуществу в Париже, Хуан Гойтисоло по-лермонтовски любит свою отчизну, любит «странною любовью», не разделяя псевдопатриотических восторгов франкистской пропаганды, восхваляющей мистическую «испанскую сущность», и не поклоняясь образам патриархальной Кастилии или Андалузии, сотворенным писателями «поколения 1898 года». Поэтому столь естественно звучат в «Графе Хулиане» перефразированные лермонтовские строки: «…прощай, немытая Испания, Испания — мачеха, страна рабов и господ: прощайте, лаковые треуголки, и ты, им преданный народ: быть может, там, за Гибралтаром, я скроюсь от твоих охранников, от их всевидящих глаз, от их всеведущих доносчиков».

Между «Особыми приметами» и «Правым делом графа дона Хулиана» нет фабульной связи, однако коллизия «Графа Хулиана» — романа о сжигании за собой всех мостов, о герое-изгнаннике, берущем на себя роль мстителя и судии, кажется зеркально перевернутой сюжетной ситуацией «Особых примет», где речь идет о возвращении Альваро Мендиолы на родину, о его попытке приобщения к миру и беспощадном суде над самим собой. Герой «Графа Хулиана» — «ты», к которому обращено повествование, не имеет не только имени, но и своей истории, своих «обстоятельств» (лишь мысленно он отождествляет себя с легендарным правителем Андалузии VII века, открывшим границы Испании арабским завоевателям). По сути он — вовсе и не герой романа в традиционном смысле, а символ застывшего состояния личности — состояния отчуждения от родины. Все, что могло бы прояснить истоки его драмы, связать ее с определенной исторической ситуацией, как бы оставлено Гойтисоло позади, в романе «Особые приметы».

Впервые с «Особыми приметами» советский читатель смог познакомиться по журнальной публикации[1], появившейся год спустя после выхода в свет романа (Мехико, 1966). К тому времени имя Хуана Гойтисоло, одного из самых талантливых испанских прозаиков «поколения середины века» (Гойтисоло родился в 1931 г., а начало его литературной деятельности относится к 1951 г.), было хорошо известно и у нас в стране[2], и во многих странах Европы и Америки. В глазах зарубежных читателей и критиков Гойтисоло олицетворял тот дух бескомпромиссного неприятия франкистской Испании, которым было проникнуто творчество молодых испанских писателей. А с появлением книги Гойтисоло «Проблемы романа» (1959) за ним закрепилась репутация главы «объективных» прозаиков — направления, сложившегося в испанской литературе к середине 50-х годов.

Создатели «объективной» прозы — Рафаэль Санчес Ферлосио, Хуан Гарсиа Ортелано, Хесус Фернандес Сантос, Луис Гойтисоло-Гай (брат Хуана), Альфонсо Гроссо, Антонио Феррес, Армандо Лопес Салинас и другие молодые прозаики, от имени которых выступил Гойтисоло-критик, видели основную цель своего творчества в беспристрастном изучении и протокольно точном воссоздании испанской действительности. Объектом их изображения стало обыденное существование простых людей. Прозаики-«объективисты» демонстративно отказались от передачи душевного состояния своих героев, полагая, будто бы психологические изыски не «по карману» тем, кто постоянно поглощен заботами о куске хлеба. Писатель-репортер ограничивался передачей внешней, видимой стороны событий (недаром на «объективный» роман сильно повлияло итальянское неореалистическое кино) — предметного мира, жестов, реплик, диалогов героев, — а сам оставался «за кадром». Ставка делалась на способность читателя домыслить и оцепить происходящее на страницах книги без авторской подсказки: думалось, что изображенная без прикрас жизнь должна вопиять о себе, побуждая читателя к возмущению, к активному действию.

Впрочем, первые романы самого Гойтисоло, вплоть до «Прибоя» (1958), мало согласуются с принципами «объективного» письма. Его переход на позиции «объективного» повествования был ознаменован созданием книг очерков «Поля Нихара» (1960), «Чанка» (1962), «Народ в строю» (1963), сборников рассказов «Чтобы жить здесь» (1961), «Конец праздников» (1962).

Но, как ни парадоксально, именно начиная с этого времени авторская субъективность становится для Гойтисоло осознанным принципом отношения к миру. Сам писатель по этому поводу говорил, выступая на страницах журнала «Мундо нуэво»: «…наступил момент, когда я осознал, что не могу писать с точки зрения кого-либо из представителей чужой для меня среды, не оказываясь при этом в некой ловушке… До тех пор я писал от третьего лица, как классический бог возвышаясь над своими героями и умея поставить себя на место каждого. На примере „Прибоя“ я понял, что, если я собираюсь отразить ряд явлений, характерных для испанского общества, я обязан делать это с единственной точки зрения — с моей собственной, которая одна может придать моему свидетельству ценность, то есть я должен не отказываться от субъективности, а вести рассказ от первого лица». Из этого признания Гойтисоло следует, что, хотя внешне он и придерживался канонов «объективной» прозы, он уже ощущал их узость. Да и «объективная» проза в целом переживает на рубеже 60-х годов глубокий кризис: в отличие от предшествующего десятилетия, когда простое противопоставление правдивой картины жизни испанского общества франкистскому мифу о «процветающей в мире» Испании было первостепенной задачей литературы, реальность 60-х годов требовала к себе более аналитического подхода. Свидетельствовать «от первого лица» означало для писателя стремиться к осмыслению перемен, происходящих в Испании в этот период.

«Страна меняется, но не так, как мы ожидали, — размышляет Гойтисоло об этих переменах в публицистической книге „Хвостовой вагон“ (1967). — Мы, левые интеллигенты, готовили себя к тому, что не произошло… Вместо революции, о которой мы мечтали, мы столкнулись с неблагодарной реальностью страны, вступившей в период индустриального развития и, видимо, приспособившейся к „прогрессу“, не требующему элементарных свобод». Для Гойтисоло, как и для других испанских интеллигентов, не вовлеченных непосредственно в практическую революционную деятельность, оказалось весьма не просто сориентироваться в этой новой реальности, пережить состояние несбывшегося ожидания. Тем более что Гойтисоло по-романтически максималистичен в своих требованиях: «…все или ничего: между бездействием и революцией искушение реформизмом — самый опасный враг». Но не меньшую опасность в такие времена представляет способность интеллигентского сознания не только критически отнестись к господствующей идеологии, развенчивая созданные до тебя мифы, но и творить новые мифы. Например, миф о народе, утрачивающем в условиях буржуазного прогресса способность к революционному действию и готовом запродать свою душу дьяволу потребления… В этой ситуации особую актуальность приобретает задача исследования сознания интеллигента, оказавшегося «между бездействием и революцией».

«Анализ сознания» такого героя — центральная тема романа «Особые приметы», созданного в период поиска Гойтисоло новых идеологических и эстетических ориентиров. Не только герой романа Альваро Мендиола в решающий момент разрыва с прошлым ощущает потребность восстановить это прошлое в памяти во всей его полноте. Сам автор занят подведением итогов: Гойтисоло воскрешает на страницах «Особых примет» почти все основные мотивы и образы своих предыдущих книг, — а пристрастие писателя к устойчивому кругу тем давно подмечено критикой. Это и тема презрения и ненависти к «отцам», возникающая на первых же страницах романа в горестном признании Альваро, обращенном к самому себе: «…ты был случайным, отягченным родительскими и прародительскими грехами плодом тоскливых и праздных жизней, жалкого, несчастного, бесполезного существования людей, произведших тебя на свет». Это и образ ребенка-жертвы, захлестнутого кровавой стихией братоубийственной войны, подобный Авелю из романа «Печаль в раю» (1955). (Правда, в «Особых приметах» рассказ о «мученичестве» юного барчука, которого кликуша-гувернантка обряжает в одежды святого и тащит по улицам Барселоны в горящую церковь, глубоко ироничен.). Это и рассказ о неотвратимом распаде семейных уз, о медленной агонии любви, эскиз к которому легко просматривается в сюжетных линиях романа «Остров» (1961), при всей разности социальных обликов героев «Острова» и «Особых примет». Словно со страниц «Чанки» — документального повествования о жизни андалузского юга — перенесен на страницы «Особых примет» эпизод посещения Антонио сельской библиотеки… Наконец, через весь роман проходит любимая гойтисоловская тема столкновения иллюзий и реальности, тема, столь давно освоенная литературой, что на первый взгляд ничего характерно гойтисоловского в ней нет. Вымысел чудака, обращающийся в страшную реальность, — такова романтическая формулировка этой темы у раннего Гойтисоло. Реальность, страшная тем, что существует наперекор и вопреки всем «идеальным» требованиям, которые к ней прилагаются, тем, что происходящие в ней перемены не имеют ничего общего с «иллюзией», с прогнозируемым ходом событий, — так повернута она в «Особых приметах». Стилизацию вытесняет конкретно-исторический и социально-психологический анализ духовной драмы целого поколения испанской интеллигенции.