М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2
Тем более необычно смотрелся Борис Кириллович в квартире на Малой Бронной улице, куда он проник тайком и с намерениями преступными. Настолько это поведение было не похоже на привычного Бориса Кирилловича, что многие из его коллег в разнообразных комитетах и редакциях - не узнали бы профессора. Разве что в редкие минуты, когда профессора язвили профессиональные заботы (низкий гонорар, успех коллеги, задержка публикации), Кузин бывал столь же угрюм и решителен - если случалось такое, он упирал подбородок в широкую грудь, бурел и шел боком вперед. Таким он был и сегодня: двигался боком вперед по квартире Лугового, и лицо его было багряным. В интеллигентном лице Кузина обозначились черты, прямо указывающие на волю и решимость. Рот сжался в узкую полоску, глаза сосредоточенно смотрели исподлобья.
Он прошел прихожую, миновал анфиладу высоких комнат; он шел и думал: и я бы мог. Повернись жизнь иначе, и я жил бы в этом доме. Вот так и я ходил бы по огромным комнатам, глядел бы сквозь огромные окна эркера на пруд, недурная здесь жизнь, право, недурная. Он осматривал апартаменты Лугового, поражаясь старинной мебели, гобеленам, картинам старых мастеров. Устройство старых московских квартир (то есть, комнаты, расположенные анфиладой, и широкий коридор, идущий вдоль комнат) позволяет идти коридором и заглядывать в комнаты из коридора (так некогда путешествовал по квартире Лугового художник Струев) или же идти непосредственно сквозь комнаты, распахивая внутренние двустворчатые двери. Этот путь и выбрал Борис Кириллович: он хотел застать Лугового врасплох. Он распахивал одну двустворчатую дверь за другой и попадал в новые комнаты; каждая поражала. Борис Кириллович шел сквозь квартиру по навощенному узорному паркету, по афганским коврам, по мраморным плиткам, которыми были отделаны полы в иных помещениях. Когда Борис Кириллович шел по ковру, шагов его не было слышно, когда же он шел по мраморному полу, шаги гулко разносились по всей квартире, и звук их пугал самого Бориса Кирилловича. Он прошел приемную и гардеробную, прошел через спальню Алины Багратион, мимо ее широкого ложа, известного многим в столице, он прошел через гостиную, освещенную фонарями с улицы. Фонари светили в комнату через широкие окна, можно было не зажигать электричества. В гостиной он задержался возле коллекции африканских скульптур и оружия. Вот скульптуры деревянных слонов, вот туземные маски, вот копья и топоры дикарей. Кузин снял со стены туземный топор с топорищем из черного дерева и двинулся дальше. Гладкое, отполированное временем топорище ладно легло в ладонь. Кузин взвесил в руке оружие - надежно ли. Да, подойдет. Он усмехнулся этому классическому русскому оружию, архетипу восстания. Пусть так, что ж, и эта деталь не случайна. Кузин двинулся дальше - вот еще одна дверь, ну-ка, посмотрим, не здесь ли прячется эта крыса. Он распахнул дверь в кабинет Лугового и увидел Ивана Михайловича, сидящего за столом. Должно быть, Луговой слышал шаги и ждал гостя: он сидел прямо, откинувшись на спинку рабочего кресла, и глядел на дверь. При появлении Бориса Кирилловича Луговой встал, но не пошел Борису Кирилловичу навстречу; стоял и ждал. Быстрыми шагами Борис Кириллович пересек комнату, и рука его поднялась для удара.
Иван Михайлович не сделал попытки уклониться. Он посмотрел на Кузина совершенно спокойно, даже с улыбкой, причем с улыбкой презрительной. Он посмотрел Кузину прямо в глаза, а вовсе не на его руку с топором, как сделал бы тот, кто боится удара. И этот прямой взгляд, и эта презрительная улыбка остановили Кузина, и повисла в воздухе его рука с топором. Борису Кирилловичу никогда не приходилось прежде бить людей. Кузин сделал шаг влево, потом вправо, опустил руку, снова поднял ее, словно примериваясь, как лучше подступиться к Луговому, а тот стоял и с улыбкой наблюдал перемещения Кузина. Кузин испытал неловкость, сродни той, что испытывает актер на сцене, забывший реплику. Надо было подойти к мерзавцу резкими шагами, рубануть сплеча, а он не сумел. Кузин топтался посреди кабинета, понимая, что с каждой упущенной секундой делается все более нелеп.
- Вот, значит, чем наше знакомство кончается, Борис Кириллович? - спросил Луговой презрительно. - Хорошо, вы не видите себя со стороны: на редкость несимпатичное зрелище. Вы, простите за любопытство, воровать пришли - или же на мокрое дело нацелены? Ежели воровать - то вот секретер, наличность в правом ящике. Но топор прямо указывает на брутальность намерений. Чем не угодил? Я, как будто, зла вам не делал - напротив, поддерживал, чем мог. Что ж, обычно так и бывает: количество оказанных благодеяний достигает критической массы и порождает ненависть. Закономерно. Когда я протянул вам руку, я догадывался, что толку не будет, но попробовать хотел. Видел, что материал жидок, но понадеялся, что лепить можно. Забавно обернулось. Голем какой-то у меня получился.
Лицо Кузина передернулось от оскорбления.
- Голем? - переспросил он. - А себя числите мудрым раввином?
- Помните, как я лепил из перепуганного интеллигента - идеолога? Забыли? Кем вы были до встречи со мной? Опальным журналистом? Помните, тогда, в былые годы, на первом вернисаже отечественных мазил, я позвал вас работать с собой - и я дал вам работу. Ну-ну, не краснейте. Вы, наверное, читали где-то, что работа делает мужчину - мужчиной. Так вот, это я вас мужчиной сделал. И теперь вы пришли грозить мне топором? Это проще, чем сказать спасибо.
- Я не грозить вам пришел, - сказал Кузин в ответ, - я как раз пришел платить по счету. Только счет вырос. Большой оказался счет. Я пришел убить вас.
- Это вы называете справедливостью? Голем или Франкенштейн, они нравственными исканиями не занимались. Но вы, Борис Кириллович!
- В другой раз с удовольствием подискутировал бы с вами, - сказал Кузин, - о том, что такое справедливость. Вы, полагаю, почитатель Платона. Но времени для споров нет.
- Правильно, Борис Кириллович, - сказал Луговой, - медлить в вашем положении глупо. Упустишь момент - кураж пройдет. Легко ли головы старикам рубить? Это вам не пособия в прогрессивных институциях получать, это вам не врать либеральную чушь с трибуны - здесь работка потруднее. Да и опасно медлить, кстати. Замешкаетесь, тут и моя охрана придет.
Кузин невольно оглянулся. Никого сзади не было.
- Охрана, - подтвердил Луговой. - Я, как вам известно, человек государственный, охрана мне по штату положена. Люди они малообразованные, но, безусловно, решительные. Не вам чета.
- Я свою решительность, Иван Михайлович, вам докажу, - сказал Кузин резко.
- Торопитесь! Вот охрана медлить не станет, увидите. Мигом вам яйца оторвут, извините за физиологическую подробность. Так что поспешите, Борис Кириллович. Как говорится в популярном произведении: то, что делаешь, делай быстрее. Если вы должны убить меня и освободить Родину - не медлите, ради Бога. А то ведь Родина и другого освободителя найдет. Она у нас дама капризная, ей одного рыцаря мало. Тянуть не советую: решили освободить принцессу - действуйте, - и Луговой хохотнул, отрывисто, как лисы тявкают; Луговой рассуждал, а Кузин топтался перед ним с топором в руке. - Я по причине возраста и физического увечья, сопротивления оказать не в состоянии. Руку потерял на фронте, защищая Россию. Если теперь для ее же блага надо, чтобы мне проломил голову либеральный интеллигент, - извольте, я готов. Приступайте. Ну же!
Луговой стоял, не шевелясь, глядел, не моргая, в глаза Кузину, а тот, несколько изменив замах, чтобы ловчее ударить сбоку, снова отвел руку с топором. Кузину самому показался этот жест театральным. Некоторое время было слышно только прерывистое дыхание профессора. Он сам слышал свое дыхание точно некий посторонний шум, и словно зритель, наблюдающий представление, подивился, до чего взволнован человек с топором. Никудышный актер, освищут его. И правильно сделают, что освищут. Я смешон, подумал Кузин, я смешон ему, он уверен, что я не смогу его ударить. Он слышит, как я тяжело дышу, и понимает, до чего я взволнован. Бессердечный старик он уверен, что всегда будет сильнее меня. Сейчас я ударю его, думал он, я должен его ударить, и сцена, пожалуй, переменится. Какой в точности эффект произойдет от удара топором по голове, он, разумеется, не знал. Он никогда прежде не бил людей топором по голове и вообразить последствий не мог, не знал, как прорубается череп и как расходится теменной шов, как из прорехи в голове валится серая каша мозгов, но из читанных в юности книг выплывали пугающие картины. Сейчас я сделаю это, сказал он себе. Пот тек по топорищу, пот вытекал между его крепких пальцев, и топорище скользило в ладони. Он сжимал топорище крепче и все отводил и отводил руку назад. С размаху ударить, рубануть наотмашь. Кузин был добрый человек, причинить боль сознательно не умел. Пауза длилась, Кузин все стоял с занесенным оружием, а Луговой перед ним - с улыбкой.
- Вы, кстати, должны продумать свой уход, Борис Кириллович, - сказал Луговой спокойно; он не отводил взгляда от глаз Кузина. - Проблема серьезней, чем вам кажется. Вы, полагаю, не собираетесь идти в милицию каяться, и проводить остаток дней в колонии строгого режима не расположены. Сколько вам лет, кстати говоря?
