М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

VI

- Сам виноват! Почему ты не женился на мне? Чего ждал? Любви тебе было мало? Мало моей любви? Лиза Травкина - моя соперница? - И Мерцалова засмеялась. - Решил, что будешь вечно унижать меня? Решил, что всегда будешь глумиться? Право тебе такое дали?

- Я любил тебя, - сказал Павел, и жалко прозвучали эти слова, глупо. С чего он взял, что эта женщина должна ему хранить верность? Уж не пример ли Лизы Травкиной его надоумил? Когда-то он спросил Лизу Травкину: отчего ты не найдешь себе другого? И Лиза, глядя на него робкими серыми глазами, ответила: но ведь я уже нашла. И дотронулась до его руки. В тот день Павел не испытал угрызений совести, повернулся - и ушел к Юлии Мерцаловой. Сегодня он сказал:

- Я любил тебя.

- Ах, так, значит, это любовь была? Я ждала тебя, пока ты со своей Лизой намилуешься, и это была любовь? Бросал меня, чтобы к своей серенькой мышке бегать. Это ты меня любил так? Люди на меня глядели - а я глаза прятала. Это была любовь?

- Надо было верить, - сказал Павел. Потом спросил: - Зачем ты делала все эти мерзости?

- Не тебе судить! - крикнула ему Юлия Мерцалова со всей силой правоты и страсти. - Что ты знаешь о другом человеке? Ты, который привык унижать людей!

- Я твои портреты писал, - сказал Павел безнадежно, - а ты что делала?

- Ложь! Все картины - ложь! Это моя жизнь и к твоей отношения не имеет. На себя смотри! Ты весь в грязи!

Павел не ответил. Он глядел на свою дорогую Юлию и видел отвратительное лицо, с низким лбом и мелкими острыми зубами.

Жиль Бердяефф потупился и стал ловить вишенку в коктейле. Он тыкал в нее деревянной палочкой, вишенка уворачивалась.

- Вот ты какой, - сказал ему грубый Махно, - ну не думал я, что ты такой жук Краденым, значит, приторговываешь?

- Мне из Лондона картины присылают, - сказал Бердяефф, глядя в рюмку, - а я здесь продаю.

- Денежки, стало быть, отмываем.

- Мне Плещеев присылает, - сказал Бердяефф, - а я ни при чем.

- Плещеев присылает! - передразнил его Махно. - А ты у нас чистенький! А ты прямо и не знаешь, что картины краденые! Ах ты сучонок!

- Нельзя ли без оскорблений. - Бердяефф взгляд не поднимал, но говорил с достоинством.

- А ты в полицию заяви, - посоветовал ему Махно, - так прямо и скажи: я ворованное продаю, а меня сучонком назвали. Где справедливость? Ты этого дела так не оставляй.

- Минуточку! - поднял палец Ефим Шухман. - Если хотите знать мое личное мнение, спросите меня! Пока нет твердых доказательств, обвинение предъявлять нельзя, не так ли? Мы цивилизованные люди, - сказал Шухман значительно, - и для нас, европейцев, существует один закон - конституция! Есть ли доказательства? - спросил Шухман. - А если нет, какое право у тебя оскорблять свободного человека?

- Какие доказательства? Бабку в Москве тюкнули, антиквариат захапали, в министерстве оформили, как товар без цены, потом в Лондон переправили, а потом - для надежности - нашему тихоне. Иди, ищи доказательства! Бабку ты уже точно не найдешь, закопали бабку.

В баре парижского отеля «Лютеция» стало тихо.

- Много бабок? - поинтересовался Кристиан Власов, и каждый из друзей понял его по-своему.

- Несчитанные бабки! - сказал Махно. - У них дешевле, чем по триста тысяч, товар не идет. А недавно он за мильон толкнул.

- Все бабки, - сказал Жиль Бердяефф, - умирали своей смертью.

- А эта, из Амстердама, которую с лестницы скинули? В девяносто лет старуха подпрыгнула - и в пролет лестницы сиганула! Плещеев толкал, а ты свечку держал?

- Поскользнулась, - сказал Бердяефф.

- Если хотите знать мое мнение, вполне могла поскользнуться.

- А трех Шагалов ты откуда получил? Владельцы где? - палец Махно вытянулся в направлении Жиля Бердяеффа, уперся ему в нос.

- Подробности мне неизвестны, - сказал Бердяефф, - я такими вещами не интересуюсь.

- Сколько процентов берешь? - спросил Власов.

- Двадцать пять, - неохотно сказал Бердяефф, - в Лондон еще двадцать пять, пятьдесят в Москву.

- Ну святоша, - сказал Махно, - ну, нахапал. Ты бы хоть выпивку на всех заказал, что ли. Давайте отметим это дело.

- Не могу принять этот развязный тон, - сказал Жиль Бердяефф и встал, - произведения авангарда, проданные мной здесь, в Париже, способствуют взаимопониманию двух народов, диалогу культур. О преступлениях, описанных тобой, я ничего не знаю, хотя криминальную хронику читаю регулярно.

- Газетам, значит, веришь? - спросил Махно.

Жиль Бердяефф поднял фамильные кустики бровей:

- А кому же еще верить?

VIII

Газеты вышли с отрицательными рецензиями. Удивительно, что критики, которые часто спорили друг с другом в отношении оценок иных мастеров, в данном случае были единодушны. Если творчество Снустикова-Гарбо вызывало непримиримые споры, то здесь все было ясно. Критика отчетливо высказала свое мнение - бесповоротный приговор. Оказалось, что Роза Кранц заготовила свою статью задолго до выставки - статья вышла одновременно с вернисажем. Саркастические строки сообщили о том, что художник не понимает проблем сегодняшнего дня, остановился в развитии на так называемой реалистической живописи. Стыдное и жалкое зрелище: все мыслящие люди работают над задачами современного дискурса, а один крикливый невежественный человек объявляет актуальным то, что было старьем еще вчера. Кустарная самодеятельность, писала Роза Кранц, провинциальные амбиции. Люся Свистоплясова недоуменно спрашивала читателя, отчего это художник так возбужден в своих картинах? Насколько известно, личная жизнь мастера безоблачна: его карьера и карьера его дамы сердца складываются успешно. Трагедий не наблюдается, все у этих пролаз удачно - но для привлечения публики подпускают патетику. «Европейский вестник» опубликовал короткую заметку под названием «Апофеоз тщеславия», которая начиналась словами: «Живопись Рихтера ужасна». «Актуальная мысль» назвала Павла маргинальным консерватором, а Яков Шайзенштейн прямо заявил, что такого художника в современном раскладе мейнстримных ценностей - просто не существует. Критик Николай Ротик писал, что прогрессивная интеллигенция встревожена: доколе залы будут отдавать под такую бессмысленную мазню?

Леонид Голенищев передал Павлу подборку газет и, усмехнувшись в бороду, заметил:

- Так бывает, когда слишком много хочешь. Скромнее надо быть. Надо уважать время и своих коллег. Приходи на открытие выставки «Синие пиписки».

Павел просмотрел газеты и не почувствовал ничего - ни обиды, ни желания спорить. Было ясно, что выставка провалилась, живопись никому не нужна, труд многих лет пропал впустую. Он собирался изменить мир, он собирался рассказать о своей любви. Он хотел покарать сильных, хотел так ударить по неправедному строю, чтобы строй пошатнулся. Не удалось ничего - и даже рассказать про свою собственную жизнь не удалось, а уж про мир тем более. Критик Ротик отнесся к его потугам скептически. Не получилось рассказать про любовь и объяснить, что это такое. Люся Свистоплясова не нашла его рассказ убедительным. Впрочем, про любовь он сейчас не думал. Он перестал думать про любовь. Голова была пустой и легкой, и душа не чувствовала ничего, кроме ровной боли. Пустяки, думал он про выставку. Так и должно было получиться. Разве все эти люди могли признать свою неправоту? Разве они отважились бы сказать, что вся выстроенная ими система ценностей фальшива - а прав тот, кто хочет возродить живопись? Никогда бы они так не сказали. Они всегда сделают так, что я буду неправ, надо к этому привыкнуть.

Ничего, думал он, жизнь не кончена. Я еще могу работать, могу писать картины, могу стоять перед холстом с палитрой в руках. Пока жив, этого у меня отнять никто не сможет.

Но он знал, что счастливым больше не будет никогда.

IX

- Я больше не верю в людей, - сообщил барон фон Майзель своей супруге Терезе фон Майзель, - отказываюсь верить.

- Но, может быть, ошибка? Недоразумение? - Тереза, как всегда, хотела представить вещи в лучшем свете. Рассказывая подругам о том, что дочь разорвала отношения с очередным бойфрендом, она выбирала такие слова, что у слушателей складывалось впечатление, что все счастливы. Барбара так любит Гришу, говорила баронесса, дети решили, что лучше им пока жить врозь.

- А я доверял ему. - Барон вертел в руках штопор. Хотел открыть бутылку, потом передумал: даже бордо его не веселило. - Все украл. Оскар все у меня украл.

- Но он такой воспитанный человек.

- Продал мои акции, - горевал барон, - продал за четверть цены. И сам купил.

Госпожа фон Майзель не знала, что сказать. Обед явно не удался. Салфетка лежит на полу смятая, бутылка так и не откупорена, к ягненку барон не притронулся. Тереза фон Майзель наклонилась к барону и, согласно принятому этикету, осведомилась, все ли в порядке с пищей? Удачна ли порция? Вкусовые ощущения не подвели? Так уж принято делать во время застолья, побеспокоиться о сотрапезнике, вдвойне приятно проявить заботу о родном человеке.