Халед Хоссейни - Тысяча сияющих солнц
— В карты сыграем? — спросил Тарик.
— Да, отправляйтесь наверх, — сказала мама, с неодобрительным видом разгоняя рукой клубы табачного дыма. — А я займусь обедом.
Лежа на полу в комнате у Тарика, они играли в панджпар, и Тарик рассказывал про поездку, про то, как помогал сажать дяде персики и как ему попалась раз в дядином саду змея.
В этой комнате Тарик и Лейла делали уроки, строили карточные домики, рисовали карикатуры друг на друга, стояли у окна, когда шел дождь, и смотрели, как капли разбиваются о стекло и струятся вниз.
— Вот тебе загадка. — Лейла тасовала карты. — Что может объехать весь мир, не покидая своего угла?
— Подожди-ка. — Тарик, поморщившись, вытянул ногу с протезом и подложил под нее подушку. — Так лучше.
Лейла помнила, как он впервые продемонстрировал ей свою культю. Ей было шесть лет, но она храбро провела пальцем по блестящей, туго натянутой коже ниже колена. Обломок кости под кожей был неровный, с какими-то зазубринами. Тарик объяснил ей, что порой кость продолжает расти даже после ампутации. Она спросила, не больно ли ему, и Тарик сказал, что под конец дня саднит и что протез прилегает неплотно и натирает ногу, особенно когда жарко. Возникают волдыри и язвы, и мама смазывает их специальными мазями. Помогает.
Лейла разревелась.
«Ну что ты хнычешь? Сама ведь попросила дать посмотреть, — упрекнул он ее тогда. — Если бы я знал, что ты такая плакса, ни за что бы не показал…»
— Марка, — сказал Тарик.
— Что?
— Твоя загадка. Ответ: почтовая марка. После обеда идем в зоопарк.
— Ты знал ответ заранее. Скажи, знал?
— Ничего подобного.
— Ой, врешь.
— А ты завидуешь.
— Чему это?
— Моей мужской смекалке.
— Мужской смекалке? Ты серьезно? Ну-ка, скажи, кто все время выигрывает в шахматы?
— Я тебе поддаюсь, — засмеялся Тарик, но оба знали, что это неправда.
— А у кого не клеится с математикой? Кто все время просит помочь с уроками, хотя сам на целый класс старше?
— Был бы на два класса, если бы не эта скучища — математика.
— И география, по-твоему, тоже скучная.
— С чего это ты взяла? Все, замолкни. Идем мы в зоопарк или нет?
— Идем, — улыбнулась Лейла.
— Отлично.
— Я скучала по тебе.
Молчание. На лице у Тарика не то кислая усмешка, не то гримаса отвращения.
— Лейла, что это с тобой?
Сколько раз Лейла, Хасина и Джити говорили друг другу эти самые четыре слова, стоило им расстаться на каких-то два-три дня! Я скучала по тебе, Хасина. И я по тебе тоже. Все-таки мальчишки совсем из другого теста. Они не выставляют дружбу напоказ, нюни им ни к чему. Наверное, ее братья были такие же. Наверное, дружба для мальчишек — нечто незыблемое, несомненное и не нуждается в подтверждении.
— Это я тебя дразню, — соврала Лейла.
— Ну-ну. У тебя получилось. — Взгляд исподлобья.
Только улыбка у него уже не кислая. И краска бросилась в лицо.
Или это просто загар?
Лейла не хотела ему говорить. Она знала, что ничего хорошего все равно не выйдет. Ведь Тарик это так не оставит. Но когда они с Тариком вышли на улицу и направились к автобусной остановке, на глаза Лейле опять попался Хадим со своей шайкой-лейкой. Сгрудились у чужого забора, большие пальцы рук заткнуты за пояс, и скалятся нахально.
Лейла не выдержала и рассказала все Тарику. Оно как-то само собой вышло.
— Что, что он сделал?
Лейла повторила.
Тарик указал на Хадима:
— Это его рук дело? Вот этого вот? Это он?
— Он.
Тарик сквозь зубы пробормотал что-то по-пуштунски, Лейла не разобрала.
— Жди здесь. — Это уже на фарси.
— Тарик, не стоит…
Но он уже переходил улицу.
Хадим сразу же перестал улыбаться, вынул руки из-за пояса, переступил с ноги на ногу. Окружавшая его орава беспокойно закопошилась.
Сколько их? — перепугалась Лейла. Десять, двенадцать? А что, если они накинутся все на одного?
Тарик остановился в нескольких метрах от Хадима.
Передумал?
Тарик нагнулся.
Шнурки развязались? Или это хитрость, чтобы повернуть назад?
И тут Лейла поняла.
Тарик выпрямился и запрыгал на одной ноге к Хадиму, высоко подняв свой протез, словно это был меч.
Мальчишки бросились врассыпную. Хадим остался один.
Пыль поднялась столбом. Звуки ударов смешались с воплями.
Больше Хадим Лейле не докучал никогда.
Тем вечером Лейла с отцом, как всегда, ужинали вдвоем. «Мне что-то не хочется, — сказала мама. — Захочу — поем», — и забрала тарелку к себе еще даже до прихода Баби. Когда отец с дочкой сели за стол, мама спала. Или делала вид.
Придя домой, Баби перво-наперво помылся и причесался. А то вся голова была седая от муки.
— Что у нас сегодня на ужин, Лейла?
— Вчерашний ош.
— Здорово. — Баби вытер волосы и сложил полотенце. — А что сегодня будем изучать? Умножение дробей?
— Как переводить дроби в смешанные числа.
— Отлично.
Каждый вечер после ужина Баби занимался с Лейлой, обычно чуть-чуть опережая программу — чтобы девочка чувствовала себя в школе увереннее. Единственное, в чем Баби был на стороне коммунистов, — хоть они лишили его любимой работы — это в вопросах образования, особенно женского. Почти две трети студентов Кабульского университета составляли теперь женщины — будущие инженеры, юристы, врачи.
«Женщинам всегда приходилось нелегко в нашей стране, но теперь, при коммунистах, им дали чуть ли не все права, которых у них раньше не было, — шептал он (мама не выносила, когда при ней говорили хоть что-то хорошее про коммунистов). — Пропаганда пропагандой, однако теперь женщинам в Афганистане открыты все пути. Воспользуйся этим, Лейла. Хотя кое-кто, заслышав про свободу женщин, сразу хватается за оружие».
Под «кое-кем» Баби подразумевал отнюдь не жителей столицы с их более-менее либеральными взглядами. Здесь, в Кабуле, женщины учились в университете, ходили в школу, занимали посты в правительстве. А вот глубинка, населенная разными народностями (пуштунами в том числе), особенно на юге и на востоке страны вдоль границы с Пакистаном… Там женщину одну и без бурки на улице не встретишь. Там люди, живущие по древним племенным законам, в штыки приняли директивы коммунистов об освобождении женщин. Ведь новые распоряжения запрещали выдавать замуж против воли, вступать в брак, если невесте нет еще шестнадцати лет… У тебя есть дочери? Теперь они не обязаны безвылазно сидеть дома, могут учиться и работать наравне с мужчинами, — это не укладывалось в голове у тех, кто привык жить по старинке.
«Враг, которого невозможно победить, — это ты сам», — возглашал Баби и тяжко вздыхал.
Баби сел к столу и погрузил кусок хлеба в ош.
Лейла решила, что расскажет ему про Тарика и Хадима за едой, пока они не приступили к дробям. Но тут в дверь постучали.
На пороге стоял коренастый человек с обветренным лицом. На голове у человека красовался паколь[29].
4
— Мне надо поговорить с твоими родителями, дохтар-джан, — сказал коренастый Лейле.
— А кто их спрашивает, что мне им передать?
Баби положил руку девочке на плечо и легонько подтолкнул:
— Иди-ка наверх, дочка. Ну, живенько.
— Я из Панджшера. У меня для вас дурные вести, — успела услышать Лейла, поднимаясь по лестнице.
Мама уже была в передней, рука прижата к губам, глаза устремлены на мужчину в паколе.
В следующее мгновение все трое уже сидели. Гость что-то тихо говорил.
Лицо у Баби залила смертельная бледность.
А мама закричала и принялась рвать на себе волосы.
На следующее утро целая толпа соседок заполнила дом, ведь хлопот в связи с хат-мом — поминками — хватало. Заплаканная мама не поднималась с кушетки, тиская в руках носовой платок. При ней неотлучно находились две женщины, которые, всхлипывая, попеременно гладили ее по руке, причем с такой осторожностью, будто перед ними была и не мама вовсе, а очень хрупкая фарфоровая кукла. Фариба, казалось, не замечала их.
Лейла опустилась перед ней на колени:
— Мамочка.
Фариба, прищурившись, смотрела на дочку.
— Уж мы ею займемся, — внушительно произнесла одна из плакальщиц.
Лейле уже доводилось бывать на похоронах, и она знала, что такого рода утешительницы берут на себя все тяжкие обязанности по проводам покойника в последний путь и никому не позволяют вмешиваться.
— Мы обо всем позаботимся. Иди, девочка, поищи себе занятие. Не тревожь маму.
Слоняясь из комнаты в комнату, из передней в кухню, Лейла места себе не находила. Пришли Хасина и Джити с мамами. Завидев Лейлу, Джити бросилась к ней и на удивление крепко обняла своими тоненькими ручками. Из глаз у Джити полились слезы.
