Алексей Олин - Машина памяти

— Мы уже тест проходили. На стереотипы мышления. Там в конце все должны были назвать цвет и инструмент. Называли «красный молоток». Я сказал: фиолетовый баян. А если с этого началось?

— Иронизируешь — это хорошо! Психически больные люди обычно не делают этого. А ты — здоров! Ошибся ты — так это со всяким бывает…

— Выпишите?

— И даже похлопочу, чтобы не травили на учебе! Но с окна по пьяни не прыгай, обещаешь? Даже из-за несчастной любви. Вечно у вас молодых: любовь и смерть, любовь и смерть. Обещаешь? Вот и чудненько, — психиатр потирает ладошки, как насекомое. — Тогда, до свидания?

— В смысле? До следующей госпитализации?

Он хохочет.

— Сплюнь три раза. Я у вас на старших курсах психиатрию буду вести! В этом смысле.

— Всего доброго.

Я выхожу за дверь, шагаю по больничному коридору. Тихий час. Ни души.

Прохожу мимо аквариума с хомячками. Пока я здесь был — один грызун успел сдохнуть. Его торжественно похоронили во дворе под тополем.

Я собираю сумку. Приезжают родители. Отец спокоен, мама — похудела, глаза запали. Я говорю, что хочу прогуляться. Мама начинает возражать. Папа нервно чешет переносицу. Я говорю: разве меня не выписали? Они дружно качают головами и решают со мной не спорить.

На выходе из больницы, на скамеечке — притулился Человек-Часы.

— Время не подскажешь?

Он подпрыгивает и поворачивается.

— Извините, — жалобно говорит он. — Часов не ношу. А моя машина памяти, — он стучит себя указательным пальцем, который словно дятел, в висок. — Сломалась. Обломился зубчик у шестеренки…

Кстати, сегодня суббота. Двадцать шестое апреля. Завтра — Пасха.

— Христос воскресе! — говорю. — Заранее…

— Воистину воскресе, — вздыхает Человек Без Часов, сует руку в карман засаленного халата и вынимает крашеное луковой шелухой куриное яйцо. — Внучка принесла. Это вот вам. На память. Счастья и успехов в работе!

— Спасибо, — я чувствую, как к горлу поднимается ком. — Большое спасибо!

Я ухожу, не оборачиваясь.

28

— Вам посылка! — говорит почтальон. — Здесь вот распишитесь…

— Мне?

— Больше месяца где-то болталась… извините…

Картонная коробка. Как из-под телевизора. Чья это? На лестнице — пусто. Я открываю коробку. Внутри — серпантиновый ком. Выгребаю весь серпантин и сваливаю его у ног. На дне коробки — аккуратно зашитый медвежонок Боло.

Слишком аккуратно зашитый. На лбу выступает холодный пот, по спине бегут мурашки. Схватив медвежонка, я несусь на кухню.

Родителей дома нет.

Вспарываю кухонным ножом брюхо Боло.

— Извини, друг!

В гнезде из ваты лежит миниатюрная диктофонная кассета.

29

Все идет по плану.

Я дергаю шнурок ночника: зажигается остроносая тридцативаттовая лампочка под абажуром. Свет на секунду ослепляет. Будильник, заведенный на 3:45, не издал обычного разрушающего психику звука — лишь воркнул невнятно; стрелка чиркнула по циферблату и замерла; молоточек неловко сдвинулся к металлической чашечке, да и уткнулся ей в бок, уперся квадратной головой.

Наступила тишина.

Я приложил руку к сердцу: не бьется. Одновременно окружающие предметы потеряли свой цвет — я оторопел — картинка из старенького черно-белого телевизора марки «Рекорд»! Книжка-раскраска, которая не раскрашена.

Отбрасываю одеяло, сажусь.

Лихорадочно, по привычке, начинаю складывать какие-то вещи в бэг. Заталкиваю штаны, теплый ручной вязки свитер из овечьей шерсти. Бабушкин подарок. И вдруг отчетливо понимаю: не-за-чем. Не понадобится мне это барахло. Больше не понадобится! К черту документы, кредитки, мобильники! Натягиваю вытертые джины, прожженную сигаретой серую трэшерскую футболку «Broken 1971», черную хлопчатобумажную куртку, вбиваю ноги в кеды, что были припрятаны под кроватью. Не замерзну, на термометре днем было: +16 °C.

Гашу ночник. Осторожно, на цыпочках, продвигаюсь в прихожую. Бац! Снова пошли часы: тик-так, тик-так, тик-так! Однако пять минут мы выкрали! И я спрятался в этих пяти минутах… вы пробовали отыскать потерянное время?

Мир, задержавший было дыхание, шумно выдыхает. Доносится храп отца из-за застекленной двери; журчание воды — на кухне кран неплотно закручен; гудение холодильника. Пахнет пельменями.

Я оборачиваюсь.

В моей постели продолжает лежать некое бесформенное чучело, мало на меня похожее, но родители, уверен, не сразу заметят подмену, прослужит до обеда — чучело послушно, оно полностью отвечает их требованиям к сыну.

Приоткрываю дверь. Спят.

— Прощайте, — тихо говорю я.

Мама сквозь сон бубнит что-то в ответ.

Я выполняю то, что было записано на диктофонной кассете.

Голосом Дианы.

В ночь с тридцатого апреля на первое мая я сбегаю из дома. В двадцать лет я решил сбежать из дома. Забавно, правда?! Скрипят половицы. Замок открывается с характерным щелканьем.

Я на лестничной площадке.

Кошак из квартиры напротив, смотрит выжидательно, оторвавшись от заботливо поставленного блюдечка с вареной рыбой. Драпануть что ли хочет?

— Киса, будьте паинькой!

— Мяу.

— Щас башку оторву.

— Мяу-мяу! — кошак срывается с места и несется вниз.

Спускаюсь. Жму домофонную кнопку, дверь с пиканьем отходит, зверь пулей вылетает наружу. Я втягиваю носом чистый весенний воздух. Звезды подмигивают, но небо, как молью побитое.

Настроение, словно в песне Jamiroquai: «Starchild». Я ускоряюсь.

Ноги сами знают дорогу. Ведут. Мимо общеобразовательной школы № 5, где когда-то учился, мимо спортивного поля, детского садика (им бы починить крыльцо избушки на курьих ножках!), клумбы, на которой уже проторнулись тюльпаны — я драл их охапками — ведь дармовые цветы! Дамы сердца были признательны…

Черно-белые голуби, вот пример невозмутимости, клюют зернышки.

Срезаю углы, игнорирую подземные переходы, потому что машин нет, людей нет. Лишь манекены в витринах магазинов. Пробегаю по поребрику, шлепаюсь в лужу, смеюсь. Я Ей верю.

Аллея Верности, как финишная прямая. Деревья по обеим сторонам. Я иду все быстрее. Раннее утро замечательно, если тебе не на работу. Звезды бледнеют.

Вот и вокзал. Точнее, два вокзала. Первый: автобусный, новый, со стеклянной крышей. Второй: древний, железнодорожный. Мне сюда. Монументальное здание с механическими часами, а не электронным табло, высокими потолками и просторным залом ожидания. Двери в два человеческих роста. Манекены раскорячились в разных позах на креслах. Я прохожу здание вокзала насквозь (в переносном смысле!), торопясь к седьмой платформе.

Там поезд с ностальгическим названием «Юность». К локомотиву прицеплен только один вагон. Неожиданно из кочегарки вываливается карлик в фиолетовом (цвет!) камзоле. На голове — цилиндр. На поясе — шпага. Он поднимает рупор и орет, ничуть не стесняясь быть услышанным:

— Эй, придурки! Производится посадка на поезд «Юность», который уходит с седьмой платформы. Билеты приобретать у меня! Время отправления: 5 минут!

— Здрасьте.

Карлик разворачивается ко мне и опять орет в рупор:

— Явился! Покупай билет!

— Простите, как вас по имени отчеству?

— Эва Куаци! — говорит карлик.

— Эвакуация?

Мне закладывает уши.

— Эва Куаци, придурок!!! — бесится он. — Покупай билет!

— Сколько стоит?

— Сто лет жизни!

О-па.

— Как бы, мне сказали прийти… но у меня столько нет, — оправдываюсь я.

— Безбилетник? — карлик бросает рупор на рельсы, кряхтит, пытаясь вытащить шпагу, которая ему явно великовата. — Защищайся! Кому говорят, защищайся! Ну-ка! Туше! Коли его, братки!

— Охренел? — говорю я, выставляя вперед руки. — Какие братки? Что за цирк? Мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?

— Я объясню. Эва оставь его в покое, он со мной!

Карлик тут же перестает дергать клинок, учтиво приподнимает цилиндр.

— Ваше Слово — закон, моя Королева!

Королева?

Она хватает меня и тащит в вагон.

— Я выбрала традиционный способ транспортировки, — говорит Диана. — Поезд! Естественно, волшебный…

Диана изменилась. И фишка не в королевском наряде. Она стала старше: на лбу пролегла крохотная морщинка, голос стал более глубоким, проникновенным, взгляд — внимательным. А наряд! Раньше бы она фиг стала такое носить! А волосы, уложенные в королевскую прическу, украшенные диадемой…

Мы усаживаемся на мягких подушках в вагоне, которому позавидовали бы… да любой позавидовал бы. Бархат обивки, красное дерево, хрустальные люстры, шикарный стол, черная икра в вазочке, ковры — нога утопает по щиколотку.

Она фыркнула, наблюдая за моей реакцией:

— Извини, официоз! Я ж все-таки Королева, причем путешествующая! Мне и вуаль положена по этикету! — она вынимает из складок белоснежного платья трубку. Набивает, раскуривает. Выпускает дым через ноздри. — Уф! Наконец-то могу покурить по-человечески! Вересковая это, моя самая, самая…