Денис Драгунский - Ночник. 365 микроновелл

Я кричу: «Алло! Алло!»

И на всю пустую, затопленную дождем площадь, из всех динамиков, развешанных по фонарным столбам, она отвечает:

– Да! Да! Я тебя слушаю! – Она говорит гулким, низким, почти мужским голосом.

Голос мамы

Дача. Из-за двери слышно, мама с кем-то разговаривает. Кажется, по телефону. Потому что я не слышу второго собеседника.

< 11 июня у мамы день рождения – но вот приснилась на два дня позже. >

Кисея

Опять дача. Кисея, кружева на окнах. Занавески-бризки. Маленькие гвозди вбиты в оконные рамы примерно на уровне глаз. На гвозди натянута леска, то есть не леска даже, а такая белая синтетическая нитка, она держит бризки. Они всегда сдвинуты.

За окном кто-то проходит, идет от калитки и мимо окна. Наверное, мама. Я не хочу смотреть, я отворачиваюсь, делаю шаг в глубину комнаты. Я специально повесил бризки, чтобы она не заглядывала в окна.

Задача

Они сидят в разных комнатах. Они не видят друг друга.

Но я наблюдаю за ними – за каждой из них – через зеркальные стекла. Поэтому меня они тоже не видят.

Они хотят друг друга убить. Причина какая-то странная. Чисто теоретическая. Это психологический эксперимент. Девушки решают логическую задачу. Что-то похожее на знаменитую «дилемму заключенного» – есть такая задача, что выгоднее: признаться, уйти в несознанку или оговорить подельника? Учитывая при этом, что перед твоим подельником стоят точно такие же вопросы. Так вот, девушки решают, что им выгоднее – ликвидировать соперницу, примириться с тем, что у бойфренда есть любовница, или уступить? Каждая принимает решение номер один.

Но тут игра кончается.

Каждая звонит своему киллеру и «заказывает» другую.

У них злые, решительные лица.

Я понимаю, чем дело кончится.

Я стучу в зеркальные стекла и кричу: «Стоп! Всё! Хватит!»

Они не слышат.

Массажист

Хочу договориться с массажистом (у меня болит спина). Но не получается. Он всё время занят. Или у него что-то срывается. Я его спрашиваю:

– Послушайте, может быть, вы вообще заняты, вообще не сможете мной заняться, тогда скажите прямо.

Он говорит:

– Что вы, что вы! Я обязательно вами займусь. Завтра.

Давайте завтра в шесть.

– Хорошо, – говорю я. – Значит, завтра в шесть.

– Только вы мне позвоните часика в три на всякий случай, – говорит он.

Тьфу!

Второй сон. Водевиль

В машине сидит женщина, красивая, темноволосая.

Я тоже сижу в этой машине, мы оба на заднем сиденье.

Она говорит мне:

– Ты теперь мой! – И шоферу: – Трогай!

Машина будто нехотя трогается.

Я говорю:

– Нет, я женат, я люблю Олю.

– Нет, мой! – говорит она. И шоферу: – Едем быстрее!

– Водевиль какой-то, честное слово, – говорю я.

Уже непонятно, ей говорю или сам себе, просыпаясь.

Опера

Я в театре, слушаю «Князя Игоря» в концертном исполнении. Мне снится спектакль, на котором я был когда-то.

Слушаю дуэт Кончаковны и Владимира Игоревича.

То есть дуэт половецкой княжны и русского княжича.

Половецкую княжну поет высоченная блондинка с голубыми глазами. Арийская женщина. Валькирия.

Русского княжича поет небольшого роста жгучий брюнет, смуглый до черноты.

Великолепно поют. Но мне смешно. Я смеюсь, сначала тихо, потом громче. На меня шикают. Потом просто скатываюсь на пол (сижу в первом ряду). Меня выводят.

В коридоре меня ждут певцы. Кончаковна и Владимир Игоревич говорят:

– Как вам не стыдно, вы же специалист по межнациональным отношениям! Это так неполиткорректно с вашей стороны!

– Стыдно, стыдно, – говорю я. – Я больше не буду.

Старуха

Ищу в толпе старуху по имени Алёна Ильинична. Кричу, зову, чуть голос не сорвал. Наконец она отзывается.

Она с коляской, нянчит правнука. Рядом с ней странная какая-то фигура, как будто коротко стриженная девушка. Оказывается, это ее внук. Отец вот этого ребеночка, который в коляске.

Зачем мне эта старуха?

Щенок

Котенок грызет дохлого щенка таксы, объедает ему уши. Отнимаю, рою ямку, закапываю мертвого щенка.

Котенок все время путается под ногами, мешает, я его случайно чуть не рубанул лопатой. Даю ему хорошего пинка. Он летит, кувыркаясь. Жалобно мяукает, смотрит на меня растерянно.

Жалко обоих. Щенка в особенности.

В поезде

У меня в поезде украли чемодан. Украли очень хитро – мой чемодан превратился в чью-то сумку. Точно такую же по фасону, но маленькую. И ничего не докажешь…

Второй сон. Маленькие острые железки

Домработница сдирает бумагу, которой заклеена стена. Это не обои, но и не подклейка под обои. Это как бы «вместо обоев» – проще, грубее, большие серые квадраты бумаги, которая от старости уже пожухла и стала пузыриться, и вот домработница ее сдирает.

К этой бумаге железными скобками пришпилены цветочки. То ли бумажные, то ли матерчатые. Бедняцкое украшение. Пытаюсь их отодрать – и до крови царапаю себе пальцы этими скобками.

Стезя

Мне снится, что я стою на платформе станции метро «Пушкинская».

Рядом со мной стоит мрачноватый молодой парень самого простого и отчасти даже пригородного и хулиганистого вида.

На стене туннеля медный рельеф: свеча, перо, бумага.

И строки Пушкина:

Недаром темною стезейЯ проходил пустыню мира.О нет, недаром жизнь и лираМне были вверены судьбой.

Вдруг этот парень меня спрашивает:

– А что такое «сте́зя»? – с ударением на «е».

Я говорю:

– Дорога, тропа. Стежки-дорожки. Но надо говорить «стезя́».

– Ага, – говорит. – Теперь ясно. А то все время читаю, но нескладно. А так хорошо. «Недаром темною стезей я проходил пустыню мира…» – громко произносит он. – А вы тоже думаете, что недаром?

– Пушкин – точно недаром, – говорю.

– А вообще все люди?

– Не знаю.

– Некоторые, может быть, очень даже даром, – мрачно говорит он.

Подходит поезд.

< Я проснулся и сочинил вот такой рассказ.

Недаром темною стезей. Слово.

Если бы Сергеев умел писать стихи, он написал бы, как они первый раз встретились. Как вдруг пошел дождь и как тонкая футболка облепила ее грудь, всё стало видно, нежное и упругое, и у него сердце заколотилось. И какие у нее добрые ясные глаза и все лицо доброе и хорошее, нет, честное слово, он первый раз видел, чтоб в одной девушке это соединилось – красота и доброта. Длинные ноги, талия, яблочная попа – и при этом все понимает, сочувствует и никогда не злится. И как мало они побыли вместе.

Сергеев написал бы, как она от него уходила. Тоже был дождь, но прошел, жарко было, пар от земли поднимался.

Она уходила от него вдаль по аллее, не оборачиваясь, и вечернее солнце просвечивало между ее длинными ножками. А там, в конце аллеи, ее ждал другой. Подхватил ее и умчал. На мотоцикле.

Кстати, у Сергеева тоже был мотоцикл. Не хуже. И вообще Сергеев был не хуже, а может, даже гораздо лучше, чем тот. Но убить его – все равно не поправишь, не вернешь, и Сергеев это прекрасно понимал.

Стихи не получались. Первые две строчки туда-сюда, даже иногда красиво, а потом не выходило в рифму. Жалко.

Если бы Сергеев умел писать прозу, он написал бы огромный роман о себе, об отчем доме, о родителях и вообще о жизни. Как его пинали, щипали и грызли со всех сторон: и во дворе, и в детском садике, и в школе. Бабка била по рукам, и мать всегда устала, и отец всегда занят и тоже устал, и сестричке надо уступить, и учителям все равно не угодишь, как ни старайся. Он бы по крохам, по камешкам, по отдельным мелким случаям собрал ответ на самый главный вопрос. Почему так больно и нечестно? Почему кому-то всё, а ему ничего? Кто виноват? Жизнь? Какая она, жизнь?

Но он не умел писать прозу, и поэтому жизнь ему вдруг представилась в виде огромной собаки женского рода.

Злая дворняга с отвисшими сосками и колтунами в шерсти. Она расположилась посреди его жизни, она его никуда не пускала. Стоило ему сделать шаг, она начинала рычать и скалиться, показывать желтые зубы.

Вот она, вся жизнь, тоскливо понял Сергеев.

Сука-жизнь.

Всего два слова, и в них всё. Больше, чем в стихе и романе.

Сергеев написал:

«сука».

А слово «жизнь» писать не стал, потому что у него устала рука корябать ключом по скамейке.

Он спрятал ключ в карман. Откупорил вторую банку пива.

Сделал глоток и заел чипсом из пакета. >

Сладкое

Просто булочка с орехами, которую ел вчера. Отдельно.

На тарелке.

Второй сон. Босиком

Незнакомая семья – пожилая мать, старшая дочь лет сорока и младшая лет тридцати. Я у них в гостях.

Большая старая квартира, меня уложили спать в гостиной, я просыпаюсь, смотрю в потолок, вижу гипсовую лепнину вокруг люстры, слышу легкий городской шум за окном. Мне кажется, что это не в Москве и не в Питере, а в каком-то большом областном городе. Вроде Воронежа или Ярославля. И сами стены этой очень солидной квартиры, и особенно шум за окном – все какое-то спокойное, не московское. Слышу, как мать уходит, а дочери ее провожают. Хлопает входная дверь. Меня будят, кричат из коридора: «Вставать пора!», – хотя я уже проснулся.