Анатолий Андреев - Машина
Раздевшись, он нервно прошелся по комнате, включил и тут же выключил торшер, принялся было стелить постель и бросил. Потом Фросин пошел на кухню, поставил на газ чайник, прикурил от газовой горелки и уселся на табуретку, сгорбившись и глядя в пол.
Он был полностью опустошен. Он почти не спал последние две ночи. Дни эти тоже были тяжелыми — машина обрастала плотью. Нужно было подгонять отдельные ее части, добиваться слаженной их работы, как в едином организме. У разработчиков это не получилось. У них пока — тьфу, тьфу, не сглазить!— получалось. Правда, большой кровью. И в значительной мере это была кровь Фросина. Заключительный этап работы только начинался. Все еще было впереди, и главное сейчас стало — не потерять темпа. А это значило бесконечное «давай, давай!». Фросин целыми днями, по собственному выражению, крутился колесом. Он не мог позволить себе расслабиться ни на минуту. Контроль, контроль и еще раз контроль — за мастерами, за изготовлением деталей, за соблюдением распорядка работы... На стене его кабинета висел огромный график — множество квадратиков, соединенных между собой линиями. Каждый квадратик обозначал какую-то деталь, узел или блок. Многие из них были заштрихованы красным цветом, другие — заштрихованы наполовину, третьи — сверкали девственной белизной. Ежедневно Фросин собственноручно наносил на график «оперативную обстановку». Незаштрихованных узлов и блоков оставалось еще много.
Но не Машина навалилась сейчас на Фросина, согнула тоскливо его прямые плечи. В ушах его звучал затаенный смех Алии, ее робкий шепот, губы помнили солоноватый привкус ее поцелуев. Фросина вновь охватило ощущение ненужности происходящего, окутала глухая безысходная тоска. Он даже застонал и закачался на стуле, как от острого приступа зубной боли — зачем, зачем? Мохнатая лапа несчастья сдавила сердце и не отпускала, не давая дышать. Он вдруг с ясностью обреченности увидел, что ничего хорошего у них с Алией не может быть. Что может быть хорошего? Все на нервах, на подтексте, на угадывании несказанного... Бросило их навстречу, столкнуло.
Ухватились, спасаясь, друг за друга, боясь отпустить и потерять и зная, что встреча их случайна. Что может быть у них общего? Что может ждать впереди? Закружит их, пронесет вихрем дальше и выше и разъединит, раскидает, разбросает — одни обломки. Ну, ладно, он — упрямства хватит и дальше тянуть, да есть что тянуть и куда: Машина... Машина, его беда и сила, его цель и средство.
А она? Алия, Алька?
Фросин, не обращая внимания на дребезжащую на закипевшем чайнике крышку, достал из холодильника чуть начатую — третий месяц стоит — бутылку водки, налил полстакана, подумал и плеснул еще. Выпил залпом, не почувствовав вкуса, приложил к губам тыльную сторону руки, подышал часто и глубоко. Выключил чайник, опять закурил. Подождал, пока тепло из желудка разольется по телу. Он не ел с обеда, да и бессонные ночи давали себя знать, поэтому захорошел быстро. Потом Фросин налил и выпил еще полстакана — отчаяние отступило, спряталось, скрылось. Теплая усталость окутала его ворсистой накидкой, приглушила все и притупила. Фросин встал и прошел в ванную. Он долго стоял под душем — горячим, потом холодным и опять горячим. Босой и совсем трезвый он прошлепал в комнату, машинально постелил, открыл форточку, лег и уснул. Свет на кухне и в ванной горел всю ночь.
Утром он встал отдохнувшим, бесстрастным и спокойно-решительным. Он долго брился, глядя на себя в зеркало и видя только бритву и тот участок лица, по которому водил ею в данный момент. Думал он в это время - и когда завтракал, и по дороге на завод — только о Машине. Вспоминать о своем вчерашнем настроении он не хотел. Это было неприятно, как неприятно было утром проснувшись, увидеть в полумраке комнаты падавшие в дверной проем желтые электрические отблески непогашенного вечером на кухне света.
Спокойствия и решительной размеренности ему едва-едва хватило до вечера.
16
Куранты хрипло отбивали время с башни над застывшим прудом. Пруд лежал, постаревший от безделья, вспоминая о временах, когда его падающая на колеса вода служила единственной на тех допотопных заводишках движущей силой. Куранты тоже все помнили. Натужно добавляли они час за часом к уже прошедшим, потом еще час и еще. Бой их терялся на заснеженном льду, словно опасаясь выйти на берег, в обступившие пруд новые кварталы. Трудно поворачивая свои износившиеся большие шестерни, старые часы делали время, творили его, изымали из ничего и втягивали в себя, чтобы возвестить — вот и еще передвинута стрелка, выкована еще частица суток. Так, всеми забытые, медленно, но верно довели они до конца рабочую неделю, выносили и выпустили в свет, подарили городу воскресенье. Выходной для всех, кроме Машины и тех, кто ее делает: Фросин перевел цех на непрерывный график работы.
Фросин с утра побывал в цехе, посидел в кабинете, Полазил по Машине. В нем тикали свои собственные, спешившие сегодня, часы, и он скоро засобирался уходить, заторопив и почти силой заставив идти домой Фомича. Василий Фомич норовил остаться — считал, что нужен «догляд». Тогда Фросин сказал, что парням нужен не догляд, а техническое руководство, а какая им техническая помощь от него, старого шиша Василия Фомича, да еще в выходной день? «Старый шиш» обиделся немного, но внял, и с завода они вышли вместе.
Дома Фросин переоделся, послонялся по квартире — все в ней, казалось, кричало о незримом присутствии Алии — и направился в общежитие. Сегодня они с Алией должны были пойти в кино. А если говорить точнее — сегодня Фросин должен был показаться ее подругам. Так у них с Алией было решено, хотя и не вслух. А вслух позавчера Фросин нарочито сурово сказал:
— Что это мы, яко тати в нощи, вечерами по городу шляемся! Давай хоть в кино, как все люди, сходим,— и он сдвинул брови.— В выходной. И не вечером, а на дневной сеанс. Я за тобой зайду часиков в двенадцать, в час...
Алия обрадовалась. Не столько кино, сколько тому, что Фросин зайдет за ней. Нужно было показать его девчонкам, и не мимоходом, вечером, после университета, а именно так, днем.
Трудно что-то стало Алии с подругами. Неодобряли девчата ее. Чуть ли не бойкот объявили. Кто знает — не то завидовали, не то считали, что не так должно все проистекать, а по порядку. Он должен ухаживать, в кино там приглашать, в гости прийти... Да чтобы не мимо них это прошло, ни в коем разе...
По-видимому Фросин им не поглянулся, потому что девчонки, все трое (Алия не в счет) сидели злые, разговаривали с ним сквозь зубы и явно ждали повода, чтобы указать ему на дверь.
Фросин взъярился, но виду не показывал. Он нашел бы, что им ответить, но помнил об Алии и смирял себя. Вежливо, как ни в чем не бывало, он попрощался и вышел с Алией на улицу. Алия дрожала и едва сдерживала слезы.
А вдоль улицы торопился чуть оттаявший первый весенний ветер. Его босые следы пахли грибами, волглыми деревенскими изгородями и дымом. Чувствовалось, что там, откуда он пришел, еще вовсю лежат синеватые промороженные снега, там живут пока хрусткие утренние заморозки, но уже горчат — раскуси, пожуй, почувствуй — пригретые солнцем почки на покачивающихся ожидающе ветвях. Ветер лез нахально за пазухи и в рукава, гладил нахолодавшими ладошками теплые женские шеи, щекотали ноздри негородскими, бесстыдно будоражащими запахами.
На улицах было ярко и людно. Женщины жмурили обещающе глаза — не то от солнечной синевы высоко над головой, не то от проделок ветра-озорника, не то в щемящем предвидении весны. «Жигули» и «Москвичи» улыбчиво шуршали резиновыми лапами, троллейбусы резво кидались вдоль своей привязи и тут же забывали о ней, принимаясь ловить стеклами бегущие назад отражения. В смуглую щеку Алии уперся теплый солнечный лучик. Ветерок попытался смахнуть его и не смог. Алия прерывисто втянула в себя пропитанный звуками воздух, глянула сбоку в лицо Фросина, тоже омытое расплескавшимся вокруг нетерпением. Что-то в ней дрогнуло и ослабло. Отпустило. Фросин повернулся, неуверенно улыбнулся ей. Улыбка тут же окрепла — обоих захватил и повел неслышный ритм движения вокруг.
И Фросин, и Алия поначалу пытались притвориться, что выходка девчонок нисколько их не задела. Но незаметно у них и вправду отлегло от сердца, и они почувствовали облегчение и благодарность друг к другу — что все обошлось, что не сломалось ничто между ними, не пробежало даже тени. И с неожиданной признательностью оба подумали о девчонках, своей дурацкой эскападой давших им возможность испытать эту благодарность.
Они шли по улицам. Морозец пощипывал уши, пригревало солнце — у него хватало уже силы дать почувствовать свое тепло, но не хватало отогнать мороз. Они вдруг заметили и небо, синей стеной встающее прямо за башнями-девятиэтажками, и ветер, пахнущий талой водой и прелыми листьями, и оголтелое чириканье воробьев на голых пружинистых ветвях.
