Анатолий Андреев - Машина
Она уже освоилась с его присутствием. Прошла к подоконнику, включила светильник за полупрозрачной шторой, выключила верхний свет. Поднявшись на носках, взяла со шкафа пластинку. Платье чуть вздернулось, обтянуло ее тоненькую фигурку. Фросин отвел глаза. Пластинка зашипела еле слышно. Раздался голос Высоцкого. Это было неожиданностью для Фросина. Она быстро взглянула на него — понял ли? Он понял. Пластинка была почти признанием. Признанием в том, что она помнила о нем. Помнила его слова о Высоцком. И хотела тоже знать его песни.
Отражается небо в лесу, как в воде,И деревья стоят голубые...
— рвал тишину приглушенный голос из динамика. Фросин вспомнил вечер после своего возвращения из Москвы — так же звучали в полутьме слова песни. Тогда он думал о ней. Сейчас он думал о ней и о себе. Он решил: пусть только докрутится до конца маленький черный диск — он встанет и уйдет. Уйдет к освещенному изнутри тоскливо-пустому трамваю. К трамваю, под стук колес которого можно спокойно — совсем спокойно!— вспоминать звучавшую несколько минут назад музыку...
Пластинка еще крутилась. Фросин встал. Алия тотчас поднялась и близко подошла к нему. Она была ему по плечо. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть в его лицо.
— Ну вот,— голос ее прозвучал неуверенно.— И чай тебе не понравился, и вообще все как-то плохо вышло... Почему это, когда чего-нибудь ждешь-ждешь, всегда получается не так?..
Фросин, не отвечая, смотрел на нее сверху вниз. В полумраке лицо ее, поднятое к нему, опять поразило его тонкой резьбой черт, узким правильным овалом, смелым очерком губ. Ее рука, поднятая, чтобы отбросить со щеки прядку волос, и забытая, медленно сползала, стекала вниз — по щеке, шее, по худенькой ключице...
14
Алия работала по вечерам, после занятий. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что Фросину не пришлось сегодня рассчитывать время, делить его между работой и Алией. Напротив, нужно было занять себя, пока она не освободится, так что заведенный им распорядок не нарушился.
Но это было и плохо, потому что встретиться они смогли только поздно вечером, а что в этом хорошего? Не встретиться же вечером означало: дожидаться далекого выходного, который будет только в конце недели.
Пойти в это время было уже некуда, гулять по улицам под сырым пронизывающим ветром — неуютно. Предложить зайти к себе Фросин поначалу не решался, боясь, что она неправильно поймет его и обидится. Только всмотревшись в ее усталое к ночи лицо, он объявил не допускающим возражений тоном, что теперь его очередь угощать чаем.
Алия действительно устала и озябла. Кроме того, у девчонок есть особое чутье — когда с кем что происходит. Вернись она сейчас в общежитие, они тут же начнут ее расспрашивать, как и что. А она и сама еще не знала — как, и разговаривать на эту тему ей не хотелось. Поэтому, хоть что-то в ней и противилось, она позволила взять себя под руку и молча пошла рядом с Фросиным — к нему...
Алия сидела на тахте с ногами, укрытая пледом, чувствуя, как все внутри согревается с каждым глотком. Чашку она держала обеими руками. От чая поднимался едва заметный парок. Ей становилось тепло и оттого уютно. Исподтишка она оглядывала комнату, привыкая к ней. В комнате не было ничего лишнего. Порядок в комнате был, но какой-то не такой. «Типично мужской»,— с умилением подумала Алия. Ее скованность совсем прошла, и она порадовалась, что не поддалась настроению и не отказалась пойти сюда.
Впервые за этот длинный день Алия открыто и без смущения вспомнила о том, что между ними произошло. Она вообще не склонна была делать из этого трагедию (про себя она так и называла случившееся — «это»). Просто она не ожидала, что это так с ней будет. Видимо, никто не ожидает — как. Неожиданно все получилось, словно ее закружило и понесло, и очнулась она только сегодня утром, на лекциях, прислушиваясь к себе с изумлением, словно не к себе, а к кому-то другому. Но это была она, и случилось это именно с ней, и она заставила себя не думать об этом, потому что кругом были люди — как будто они могли подслушать ее мысли или помешать им. Дать волю мыслям она могла только вечером, в лаборатории, где было пусто и тихо, но не дала — теперь она мешала сама себе. И она поняла только — и удивилась этому,— что не чувствует сожаления или раскаяния, хотя оно вроде бы и должно.
А потом она вышла из университета и, как само собой разумеющееся, восприняла дожидавшегося ее на ветру Фросина. Он был такой уверенный и спокойный, такой взрослый и такой знающий что и как сказать, что вся ее маленькая, обретенная в прислушиваниях к себе взрослость и уверенность испарилась. Он взял ее под руку, и она сквозь смятение увидела, как естественно это у него получилось — она сама невольно подалась к нему, словно они всегда, давным-давно, много раз ходили так,- прижавшись плечом к плечу. Фросин спросил ее о чем-то, она ответила сквозь сумбур в голове, стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно, даже прозаично: подумаешь, встретил, идут вместе, ну и что? Она следила за ним исподтишка и изо всех сил, начиная тихо отчаиваться — такой он был весь как в броне: рядом, но чужой, спокойный и далекий.
Фросин не подозревал, что она пытается разглядеть в нем что-то неуловимо важное, чтобы убедить себя в неслучайности произошедшего, а может,— в исключительности его, Фросина. А он, как назло, был ординарен, и сосущее тоскливое чувство шевельнулось у нее в груди, но она увидела его задубевшее — долго пришлось ожидать на морозе — лицо, и теплая жалость кольнула ее, она уже внимательно прислушалась к его словам, начиная понимать, что они такими и должны быть — нейтральными.
И уже с затаенным восторгом оттого, что понимает, ожидала случая убедиться в верности своего восприятия. И это оказалось так здорово — подметить стылую непослушность его губ, обдутых злым февральским ветром, связать с этим спокойную четкость его слов, показавшуюся ей поначалу зловещей,— что она тоненько засмеялась и прижала крепче его руку, сделав вид, что поскользнулась. И здорово было углядеть легкую заминку, вызванную этим ее почти естественным движением, и знать, что так они и должны были сегодня встретиться: не кинуться друг к другу, а присматриваться в смущении.
За несколько минут Алия сконструировала целый мир, вращающийся вокруг них с Фросиным. Она более и более убеждалась, что вся вселенная подчиняется законам этого мира. Она не знала, что таких миров существует бесчисленное множество, столько, сколько людей вокруг. Это было к лучшему, что она не знала. Даже и того, что открылось, было слишком много для нее. Она выглядывала из тревожной уютности своей маленькой вселенной, жадно присматриваясь к Фросину и вначале робко, а потом все более уверенно опираясь на его руку...
И вот Алия сидела здесь, отогревалась и вспоминала. Сидеть напротив Фросина и вспоминать было все же немножко стыдно, и она чуть покраснела.
От смущения она зажмурилась и жалобно попросила:
— Поцелуй меня...
15
Прошел еще день, и наступил опять вечер. Фомич и Фросин сидели в кабинете. Слышался негромкий гул, голоса, металлический стук и лязганье — в цехе работали. Работа шла в три смены. Людей для этого было маловато, но оно было и хорошо — меньше толкотни.
Фросин бегло просматривал бумаги, рассортировывал их. Одни, наложив резолюцию, совал в папку, другие, требовавшие размышления, собирал отдельно, на третьих писал «В дело», недовольно морщась при этом. Фомич искоса наблюдал за ним и вдруг изрек:
— А говорят, у врачей писанины много... кой черт, их бы к нам сюда...
— Их сюда, а нас — туда...— машинально откликнулся Фросин, не поднимая головы. Он явно не вник в суть слов Фомича. Тот фыркнул.
Фросин торопливо дописал, подравнял бумаги в аккуратные стопочки, устало откинулся на стуле.
— Ты что-то сказал?
— Сказал, сказал... Время, говорю, много...
— Полдевятого,— с ноткой удивления воскликнул Фросин.— Действительно, давай-ка, Василий Фомич, домой.
Он внимательно посмотрел на Фомича — усталый был у него вид. Не сдал бы Фомич, не сломался бы. Забота послышалась в голосе Фросина, и Фомич тотчас отреагировал на это: — Будешь в цехе торчать — прогрессивки лишу!
Он скривился, что должно было означать — копирует Фросина, его же давние слова припомнил.
Фросин засмеялся:
— Ты чего, брат, с белены взбесился? Сравнил божий дар с яичницей! К нам с тобой это не относится. Мы с тобой должны здесь допоздна торчать. Сидеть в кабинете и ни во что не вмешиваться.
— Не вмешиваться... Перетомился ты, Виктор...— Вздохнул Василий Фомич.
— Ага!— охотно согласился тот.— Но ты со мной, Фомич, не спорь. Наша, Фомич, с тобой сермяжная правда — быть всегда здесь. Чтоб знали: если что, можно обратиться в любой момент. Но не более того — мы с тобой должны незримо воодушевлять. Морально поддерживать.
