Анатолий Андреев - Отчуждение. Роман-эпопея

Отчуждение. Роман-эпопея

— Жить сознательно — значит, по определению, существовать автономно. Ведь личность — всегда отдельная единица в социуме, где счет идет на этносы, классы, касты и целевые аудитории. Понимаете, коллега?

— Понимаю.

— В психологическом плане жить сознательно — быть одиноким, в плане социальном — лишним. А вот существовать бессознательно — значит, по определению, тянуться к людям, жить совместно, семейно, не автономно.

— Боюсь, что вы правы.

— Я так просто в ужасе от этого.

— Только заведующему не говорите: он ничего не поймет и опять станет нервничать.

— Что вы, я молчу, как рыба… Зачем нам проблемы?

Глава I. Мы

Мне кажется, в прошлой жизни я был Гераклом. Или Сизифом. Во всяком случае, я чувствую себя на переднем крае борьбы за человеческие возможности и перспективы.

И у меня не притупился еще вкус к подвигам.

Так что меня можно звать Гераклом. Правда, при этом пришлось бы сделать вид, что не существует моего подлинного имени, скрывать которое мне вовсе ни к чему. Позвольте представиться: Вадим Соломонович Локоток. Нет, не еврей. Есть основания полагать, что русский. Мой дед, Кузьма Петрович, начудил с именами детей, решив, что имя определит судьбу. У него было два сына: Соломон и Бетховен (последнего он сначала хотел назвать Че Хевара, но жена его, моя бабушка Соня, легла хилыми костьми, и мальчик стал Бетховеном).

Вот таким нехитрым способом дед решил взять судьбу за глотку.

Кузьма Петрович был оригинален во всем. Добрые люди подаются из деревни в город (такова тенденция веков), у него же случилось наоборот. Дети родились и стали подрастать в городе, а потом он перетащил все семейство в деревню. В городе ему было тесно.

Во дворе строптивых детей прозвали соответственно Моня и Фашист. Бетховен был немцем, а вовсе не фашистом, и фашистом он быть не мог в силу известных причин: опоздал родиться на добрых лет сто. Но дворовых детей эта неувязочка только раззадоривала. Странное имя — значит, фашист. Не наш. К тому же все помнили, как Бетховен однажды случайно наступил коту Ваське на хвост. Кот Васька вскоре родил семерых котят, а за Бетховеном упрочилась репутация фашиста и живоглота.

Имена в известном смысле сказались на судьбах Соломона и Бетховена: первый исключительно плохо учился в школе, был глух к наукам, а второй оказался туг на ухо и отличался редкостной неприязнью к классической музыке. Свою единственную дочь дед назвал Жанной, в честь Жанны д'Арк, разумеется. Спустя два годика решил переименовать ее в Екатерину І, но было уже поздно: Моня с Фашистом наотрез отказались звать сопливую сестричку Екатериной, да еще Первой.

Мой отец, которому его отец написал на роду быть мудрым, неожиданно для всех подался в энтомологи. Он знал о бабочках все и, само собой, приобрел-таки репутацию умного. Столько знать и не быть умным — это ведь глупо.

Фашист дослужился до чина полковника артиллерии и стал интернационалистом по убеждению, где-то даже антифашистом.

Мне никто ничего на роду не писал, поэтому я в растерянности подался на философский (может быть, отчасти отчество обязывало?). Меня ничто не интересовало, кроме истины, и я, уверенный в том, что сей благословенной науке обучают всех желающих, стал изучать пыльную «мудрость веков».

Из университета я вынес два твердых убеждения.

1. Философия занимается не Истиной, а ошибочными теориями великих мыслителей; они всегда в чем-то сильно заблуждались, а преподаватели философии, переминаясь на своих стоптанных каблуках, их тактично подправляли, при этом нисколько не претендуя на истинность своих суждений.

2. Философию затем и придумали, чтобы объяснить, что никакой Истины не существует. Чем умнее человек, тем глубже он это понимает. Самые умные, естественно, не понимали уже ровным счетом ничего и, что отличало их от всех остальных, не пытались ничего понять. Свет они уже не отличали от тьмы.

Я, очевидно, был глуп (хотя кличку мне влепили намертво: Соломон). И я решил искать не Истину, а разобраться с тем, кого можно и нужно считать хорошим человеком. Вроде бы подмена понятий. Но истина у меня ожила, забродила и заклокотала, что страшно не нравилось моему деду: он считал, что умные люди не должны заниматься такими пустяками; умные люди должны сеять и пахать — поднимать сельское хозяйство, возрождать село. Думать о хлебе насущном. Вот это, понимаешь, дело. А Истина…

Ее, понимаешь, на хлеб не намажешь, ею сыт не будешь. Эфемерная, понимаешь, материя. А хороший человек…

Ты у соседей спроси, они всегда скажут, кто хороший, а кто так себе. Сын бабочек всю жизнь ловил сачком, внук «истиной» занимается…

Кузьму Петровича это раздражало.

— Ты мне скажи, — горячился он, составляя идейную оппозицию внуку. — Я жизнь прожил?

— Прожил, — соглашался я. — Но не до конца.

— И вроде бы умом Бог не обнес.

— Возможно.

— И раньше люди жили, не глупее нашего были. Так?

— Это спорный вопрос.

— Что значит спорный? — ершился дед. — Не было бы поколений до тебя — и тебя бы не было. Это тоже спорный вопрос?

— Это истина. В известном смысле. Называется — относительная истина.

— Ты ведь — это не ты, это их продолжение, это они, понимаешь? Я, твой отец, твой прадед… Если мы были дураками, как же ты стал таким умным?

— Нет, дед, ты не дурак; но ты эмпирик, а тут нужна методология.

— А ты знаешь, из чего манная каша состоит? — вкрадчиво спрашивал дед, чувствуя, что у него отбирают наступательную инициативу.

— Не знаю.

— То-то же. У меня спроси. Из пшеницы! Это же знать надо. Вот это умные люди придумали. А методология твоя — это говно от желтой курицы. Вот и весь сказ.

— Да, дед, великий ум — это великое отчуждение… А вот ты скажи: кашу маслом не испортишь?

Дед задумался, а потом осторожно произнес:

— Не испортишь.

— А если ведро масла влить в чугунок?

— Это же дураком надо быть! Ты положи сколько надо — и не испортишь. А заставь дурня Богу молиться, он и лоб расшибет. Ведро…

— Правильно, дед. Это называется стихийная диалектика. Вот ты эмпирик и диалектик, хоть ничему и не учился.

— Потому что у меня голова на плечах есть!

— Правильно. Природная детерминация называется…

— Какому-то фашистскому языку тебя научили, прости Господи. Говори по-человечески, а то я ничего не понимаю.

— Вот-вот, дед внука не понимает, а мы хотим, чтобы народы и цивилизации примирились.

— Это они из-за глупости примириться не могут. Все воюют, воюют…

— Конечно, из-за глупости, кто спорит?

Военная тема настроила деда на мирный лад.

— Ты кашу есть будешь, философ?

— Манную? — прищурился я.

— Ага.

— С маслом?

— Конечно, а как же.

— Буду.

— А у тебя губа не дура…

— Губа — она у всех не дура. Губы у нас у всех одинаковые. У нас мозги по-разному устроены. Давай свою кашу.

Когда дед был уже при смерти, ум его стал яснее и крепче. Некоторые его суждения меня поразили. В каком-то смысле то, что я усвоил из бесед с дедом, университету и не снилось.

— Оно, конечно, живем, хлеб жуем, — пошамкал дед ртом. — Но жизнь

прожить — не поле перейти. Понял? Ничего ты не понял. Кроме хлеба еще есть душа. А она чего-то болит. И жить спокойно не давала, и помирать мешает. Не угодил я ей.

— Дед, а ты хороший человек?

— Да вроде хороший. Неплохой. Но я какой-то… при поле существовал. Полевой человек. Хомяк, истинный хомяк, убей меня Бог лаптем. Или трава: вырос, дал семя и высох. Тьфу, прости Господи. Чувствую, что это неправильно, но чувствую также, что до правды мне не дойти. Вот детям дал знатные имена, думал, хоть они не будут травой… Я думал, Бетховен умный, раз музыку писал. А оно видишь как вышло… Вся надежда на тебя, Соломон, ай, тьфу, Вадим. Может, хоть фашистская философия глаза тебе откроет?

Я молчал.

— Но на поле истину не ищи. Ее там нет. Это я знаю точно. Пшеница есть, а истины нет. И в церкви, я думаю, истиной не пахнет. Там пахнет ладаном. А при чем здесь душа? То-то. Человек не должен быть хомяком…

— Он должен быть человеком, — сказал «Соломон», то есть я, вкладывая в эти слова какой-то мне самому еще не ясный смысл.

— Возможно, — ответил дед Кузьма Петрович. — Возможно…

С тем и помер — с философской нотой на устах. Я никогда раньше не слышал от него слово «возможно». Он был патриархально категоричен, трогательно и жестоко.

Да, перед смертью он произнес еще одну фразу, для него не характерную. Он сказал:

— Вот ты мне внук, родная кровь. А ведь мы чужие…

— Чужие, — эхом отозвался я и с треском надкусил сочное яблоко: этот звук я с детства воспринимал как лилипутский гром среди ясного неба. Гром, молния, потоки воды с небес — я всегда этого побаивался. Забавно.