Олег Лукошин - Человек-недоразумение

— Хватит! — поспешил я отмахнуться. — Должно хватить. Я чувствую в себе огромную Силу. Я воистину Разрушитель Мира.

— Ты и нас уничтожишь? — пристально заглядывая в мои глаза, спросила Света. — И меня?

Я чуть было не ответил, что, мол, тебя непременно пожалею или что-то в этом благородно-вшивом духе, но тут же понял, что это будет нечестно по отношению к самому себе и той борьбе, которую я веду с мирозданием, а потому ответил, как должен был.

— Придётся. Вас, тебя. И себя тоже, в конце концов.

— Сделай это так, — высказала вдруг пожелание Света, — чтобы это было не больно. Чтобы я ничегошеньки не почувствовала.

— Постараюсь, — отвёл я глаза в сторону, так как больше не мог выносить напряжения этих бесконечно тоскливых и бесконечно проницательных глаз. — Хотя гарантировать не могу.

Света лишь тяжко вздохнула и тут же погрустнела. Видимо, этот разговор вызвал в ней очередную волну депрессии.

— Я тебя понимаю, — говорил мне задумчиво писатель Игорь, — и даже внутренне на твоей стороне. По крайней мере, моя натура, мой внутренний голос, так и просится поддержать тебя. В этом есть своя, безусловно, простая, чистая и сермяжная правда: если мир меня отрицает — а меня лично он определённо отрицает — то с какой стати я должен принимать его? Это так, я испытываю то же самое. Но в то же мгновение во мне появляется страх: кто я такой, чтобы отрицать не мной созданное? Установление — оно может быть непонятно, бессмысленно и неприятно, по крайней мере, может казаться таким, но раз оно возникло, значит, изначально в нём присутствовал некий смысл. Установление — это очень серьёзная вещь. Может быть, я просто недостаточно значим для этого смысла, чтобы суметь понять его?

— Чушь! — тут же выдал я в ответ. — Типичная позиция слабака. Аз есмь — вот правильная позиция. Всё, что хорошо для меня, хорошо и для мира — вот правильная позиция. Если что-то для меня не так, то, значит, не так и для этого самого мира — вот правильная позиция. Какой смысл в установлении под названием Советский Союз? Какой смысл в социализме? Где вы видите это самое равенство, которое он якобы гарантирует. Мы члены этого установления, но мы поставлены в положение говна! Мы говно на палочке, вы понимаете это?! Мы придурки, отщепенцы, изгои! Какой у нас выбор? Принимать такое отношение к себе? Нет, сопротивляться!

— А какой смысл в любимом тобой капитализме? — попытался возразить Колумб Слава.

— Я не говорил, что люблю его. Но в данном конкретном историческом промежутке он необходим, чтобы разрушить более слабую конструкцию — социализм. Поэтому я его приветствую. А затем, если разрушится социализм, — продолжал я ретиво, — то для разрушения капитализма не понадобится вообще никаких усилий. Ни моих, ни чьих-либо ещё. Он рухнет сам по себе. Социализм-капитализм — это ярко выраженная дихотомия, они существуют исключительно за счёт друг друга. Если исчезнет один элемент, в самое ближайшее время пропадёт и другой. Ему просто-напросто не на что будет опираться для устойчивости.

— Допустим, что это так, — со мной хором спорили уже все присутствующие в палате. — Но пустота на их месте — это всё же слишком страшно.

— Надо преодолевать в себе этот страх, — вещал я.

— Если капитализм и социализм уничтожат друг друга — значит, на их месте возникнет что-то третье, — перекрикивая друг друга, кричали придурки.

— Ничего на их месте не возникнет, — успокаивал я всех. — Я не позволю. У людей просто времени не хватит создать что-либо новое.

— Ты можешь уничтожить материю, но тебе никогда не уничтожить мысль! — выдала вдруг явно взбудораженная Красная Шапочка. — Тебе не уничтожить Идею и весь Мир Идей, из которого возникает всё в нашей Вселенной.

— Господи! — посмеивался я. — Из чего же возникнет Идея, если будет отсутствовать материя?

— Сознание первичнее материи! — визжала она.

— Кто тебе это сказал, глупенькая? Где доказательства? Обоснованные научные доказательства?

— А-а, значит, науку ты всё же не отрицаешь? Значит, и тебе требуется какая-то опора.

— Да ничего мне не требуется, — оборвал я пререкания. — Я науку тут так приплёл, для связности.

Я взглядом попросил Шлюшку Свету приподняться с моих колен, встал на ноги и поднял над головой кружку с плескавшимся в ней коньяком. Надо сказать, что пил я первый раз в жизни. Никакого опьянения ко мне не приходило, что меня чрезвычайно удивляло.

— Выпьем за Перестройку! — выдал я несколько несуразный тост. — Выпьем за явление, которое что-то меняет в окружающей нас действительности. Нравится она нам или нет, но перемены — это сильно. Это достойно уважения.

Кое-кто из придурков попытался было высказать возражения, но, за исключением вступительных шипящих звуков, ничего не произнёс. По большому счёту им было всё равно, за что пить и о чём спорить.

Мы выпили, через минуту я почувствовал наконец-то нечто, что могло представлять собой опьянения, попросил только того и ждущего Яшу спеть и под звуки заезженной цыганской песни пригласил Свету на танец. Она не отказалась.

Прелести падшей девочки

Сказать по правде, Шлюшка Света была самой зажиточной особой среди всех обитателей психиатрической лечебницы. В отличие от нас, бестолковых иждивенцев гуманистической советской системы, она уже тогда апробировала собственным телом порочные преимущества рыночной экономики, научилась зарабатывать деньги, тратить их на ненужные, но броские вещицы, а также кое-что откладывать. По интернату гуляли байки о том, что под одной из половиц свой палаты Света организовала тайник, куда складывала накопленные честным трудом деньги. Якобы их скопилось у неё уже сто тысяч. Надо заметить, что цифра «сто тысяч» производила на советского подростка, да и вообще на советского гражданина весьма сильное впечатление. Честно говоря, даже цифра «тысяча» производила на гомо советикус большое впечатление, потому что тысяча рублей советских денег — это было очень, очень и ещё раз очень неплохо. Никаких ста тысяч у Светы, разумеется, не было и в помине, не было у неё и тысячи, а вот два-три червонца в карманах водились постоянно, что делало её независимой, гордой, а подчас и высокомерной особой. Впрочем, по натуре она была всё же добрым и глубоко ранимым человеком. Испытывающий в то время период подростковой гиперсексуальности, я, конечно же, поспешил влюбиться — не по настоящему, а так, как бы между прочим — в эту падшую девочку и принялся фантазировать о её близких, но всё же по-настоящему недоступных прелестях.

Фантазировал о ней не я один. Всей нашей высокоинтеллектуальной палатой придурков-отщепенцов мы с замиранием сердца припадали к окну и наблюдали, как Света, услышав звук автомобильного клаксона, торопилась выбраться на улицу, чтобы обслужить клиента. Ни санитары, ни врачи, ни даже свирепый дворник Пётр Исмагилович, посещавший с достаточно продолжительными визитами как минимум три раза места, как говорят у нас, не столь отдалённые и один раз совершенно определённо за убийство, не пытались препятствовать ей в исполнении таких дефицитных в советские времена услуг, как услуги интимного свойства.

Клиенты Светы, как я вскоре понял, делились на две категории: замасленных водил, приезжавших на пердящих «зилках», и «золотой» советской молодёжи, являвшейся к воротам психушки на папиных — нет, нет, не «Волгах» — а «Жигулях»-«копейках». В нашем провинциальном городе «золотая» молодёжь была соответствующей — глубоко провинциальной, поэтому и слово «золотая» я употребляю в могучих кавычках. Быть может, по тем временам с какого-то перепугу эти милые комсомольцы на подержанных «копейках» и могли показаться осыпанными золотом, то сейчас-то уж совершенно понятно, что от средней советской массы благосостоянием своим они выделялись незначительно. Собственно говоря, вся «золотая» молодёжь, пребывавшая в статусе Светиных клиентов, ограничивалась двумя особями. Которые, впрочем, частенько привозили своих друзей, отчего клиентура Светы не застаивалась.

Водилы приезжали чаще. Видимо, по сравнению с молодёжью, пусть даже и «золотой», у них имелось побольше свободной наличности, которую они готовы были пустить на экзотические утехи.

Иногда сквозь окно палаты нам удавалось рассмотреть отдельные эпизоды, происходящие в кабинках машин. Как правило, мы видели лишь фрагмент головы, плеча или спины, какое-то шевеление — в общем, всё было весьма непонятно, но буйная фантазия вмиг достраивала картинку.

— Похоже, сосёт, — говорил Гриша, жадно вглядывавшийся в светлые проёмы на отчаянно грязном стекле. — Её не видно, а шофёр голову назад закинул от удовольствия. Точно, сосёт.

— Наверно, трогает его за яйца, — добавлял полумечтательно, полузлобно Слава. — А может, лижет их.