Дэвид Бэддиэл - Время спать
Я был бы даже рад, что все так вышло, если бы только Дина улыбнулась. Думаю, была возможность обратить тяжесть произошедшего в легкость, надо было только приправить ее иронией; я даже готов был представить себе, как мы будем сидеть и с теплотой вспоминать, насколько глупым получилось наше первое свидание. Но она продолжала хмуриться, не обращая внимания на смеющихся Бена и Элис. Она хмурилась и хмурилась, будто играла главную роль в так и не вышедшей на экраны великолепной комедии «Хмурься, детка». Она хмурилась до самого того момента, когда я ушел, — и ни единого шанса на прощальный поцелуй. Наверное, они с Иезавелью дальние родственницы.
Выхожу из автобуса у супермаркета «Айсленд» на Килберн-Хай-роуд и иду домой по Стритли-роуд. Семнадцать двадцать две. Я устал. Я почти всегда чувствую себя очень усталым в это время. Все дело в моих биологических часах, которые намеренно выбрасывают гормоны сна пораньше, чтобы к тому времени, когда мне по-настоящему захочется спать, запас их был уже исчерпан.
Вернувшись домой, бросаю так и не пригодившийся шарф на пол и иду прямиком в спальню. Думаю, надо попробовать заснуть. Днем бывает легче заснуть, чем ночью, но моя бессонница приходит в бешенство, когда я тайком урываю немного дневного сна, и все равно отводит душу ночью. Несомненно, позже я пожалею об этом, когда буду ворочаться как на иголках, но чего уж там — живем-то один раз.
По пути в спальню я стягиваю с себя одежду: черную мешковатую футболку с полосой посередине, джинсы «Ливайс» (у них еще дырка на левой штанине, которую я пытался выдать за дизайнерскую, но на самом деле это просто дырка) и боксерские трусы, которые я сегодня не без оптимизма надевал. В спальне темно, окна занавешены еще с прошлого вечера — утром я встал с кровати, не приходя в сознание, — но мне это не мешает. На ощупь нахожу повязку и беруши — они лежат возле кровати — и залезаю под одеяло. Несколько секунд лежу на спине в ожидании того, что мои пять чувств наконец сыграют диминуэндо. Зрение и слух отключаются как обычно. А вот обоняние и осязание, как ни странно, только обостряются. Я чувствую, что правой рукой прикасаюсь к чему-то жесткому. По ощущениям похоже на очень грубую шерсть. К тому же… подождите-ка, я чувствую какой-то запах. Жуткий такой… Этот запах сопровождается другим жутким ощущением, на этот раз тактильным: какое-то мокрое теплое пятно расползается по моей простыне.
— А-А-А-А-А-А-А-А-А! — ору я, не понимая зачем и по какому поводу, просто меня вдруг охватывает невообразимый ужас.
Выпрыгиваю из кровати, даже не удосужившись снять наглазники и вытащить беруши, и принимаюсь носиться по комнате, полуголый, ничего не слыша и не видя, припрыгивая и вопя изо всех сил. А потом сквозь беруши до меня доносятся какие-то приглушенные звуки.
— Ну, вперед! Давай трахнем ее… Давай трахнем! Трахнем!!!
По-моему, самый сильный страх у нас вызывает неизвестное, когда нечто непонятное таится в темноте или в тумане; и когда чуешь присутствие такого «нечто», хочется только одного: чтобы оно приняло какую-то форму, любую форму — все лучше неизвестности. Абсолютно любую форму, исключая Сумасшедшего Барри — а особенно Сумасшедшего Барри, который лежит в твоей кровати, где он еще и обмочился. Сняв наглазники и беруши, я включаю свет: он стоит передо мной в невозможно вонючем пальто и размахивает руками. Секунду я молчу. Потом начинаю орать.
— Убирайся отсюда, бомжара гребаный!!! Ты как сюда забрался? Убирайся давай!!!
— А у тебя яиц нет.
Руки Барри на мгновение замирают. Нечасто ему случается своими глазами видеть доказательства того, что его любимая фраза неверна. И он снова начинает махать руками.
— Ну, вперед! Давай трахнем ее… Давай трахнем! Трахнем!!!
— Ну, как хочешь, — не выдерживаю я и кидаюсь в его сторону.
К этому моменту я уже могу не обращать внимания на вполне естественное нежелание прикасаться к Сумасшедшему Барри. Перепрыгнув через кровать, бросаюсь на него, молочу придурка кулаками по голове. Они тонут в копне его спутанных рыжих волос.
— Ай-яй-яй-яу-у-у-у-у-у-уа-ай! — вопит Барри. — О-о-о-о-о! Помогите! Господи! Спасите!
Он встает на четвереньки и пытается прикрыть голову руками. Я усаживаюсь ему на спину. И тут в комнату врывается Ник.
— Это не то, что ты подумал! — пытаюсь оправдаться я.
— Чего? — не понимает Ник.
— Трахнем ее!
— У меня здесь этот гребаный Сумасшедший Барри! Звони в полицию! Он сюда как-то проник! И он был в моей кровати! Понимаешь, в моей кровати!
— Так вот куда он делся, — отвечает Ник.
— Быстрее, держи его за… Что ты сказал?
— Ну…
Я медленно слезаю с Сумасшедшего Барри. Где мой… Ах, вот он. Барри даже не шевелится, когда я выдергиваю из-под него халат, словно фокусник, срывающий скатерть с заставленного посудой стола, и направляюсь к соседу, попутно пытаясь завязать пояс.
— Что ты сказал?
— «Так вот куда он делся», — отвечает Ник.
Он смотрит мне в глаза. Черт. Судя по взгляду, он не просто далеко, он на расстоянии нескольких световых лет отсюда.
— Вообще, перестань называть его Сумасшедшим Барри. Это просто ярлык, который навесило на него общество.
— Меня зовут Сумасшедшим Барри, су-мас-шест-ви-е — это такая игра, — нараспев произносит Барри.
Ник окидывает меня презрительным взглядом и идет к Барри, который по-прежнему сидит на четвереньках. Он встает на колени и обхватывает Барри сзади вокруг живота, вздувшегося, как у голодного африканского ребенка.
— Ай-яу-у-у-уа-ай! Не-е-е-ет! Спасите!
— Все хорошо, Барри. Давай поднимайся.
— Ник, ты что, козел, вытворяешь?
— Я ему помогаю.
— Может, ты оставишь Барри на секунду в покое и объяснишь мне, в чем дело?
Ник отпускает Барри и поворачивается ко мне лицом. Глаза у него светятся какой-то недоброй энергией.
— А ты, наверное, уверен, что понимаешь, где нормальное, а где безумное? — восклицает он. — Тебе ведь это ясно, правда? Люди, у которых есть дом, которые ходят на работу, ездят на машине, разговаривают по телефону, обсуждают, что увидели вчера по телевизору, с которыми спят их начальники, — они нормальные. А те, которые живут на улице, которые кричат что вздумается, которых не заботит, хорошо или плохо они поступили, которые поют где угодно и когда угодно лишь потому, что у них такое настроение, — они сумасшедшие. Знаешь, Габриель… это как посмотреть.
— Но он обмочился в моей кровати!
На секунду Ник кажется обескураженным моим доводом. Даже несмотря на застилающую его глаза пелену всего этого проникновенного бреда в духе хиппи, какая-то его часть не может не признать поступок Барри не очень-то красивым. Постепенно запах становится все сильней. По моим личным ощущениям, он мог бы соперничать с запахом туалета Иезавели, который никогда не меняли, и запахом продукции винокуренного завода столетней давности. Но в данном случае мне это только на руку.
— Ну… — мнется он. — Если для тебя это так важно, то я куплю тебе новые простыни.
— Нет, что ты. Меня это ничуть не беспокоит. Всю жизнь мечтал спать в моче какого-то бомжа.
— Ха! Бомжа, говоришь.
— Да, потому что это бомж.
— Он свободен!
— Как с утра выпил, так весь день и свободен.
— Да ладно тебе. Вспомни, что обычно делаешь, когда что-то тебя сильно раздражает — ты обращаешь это в шутку. Ну, Габриель.
— Твою мать, Ник. Естественно, меня это раздражает. Я прикасался к этому загаженному пальто. Я лежал голым рядом с этим загаженным пальто.
Ник сочувственно кивает:
— Это ничего. Злись. Главное — избавиться от этих эмоций.
Я делаю очень глубокий вдох.
— Не хочешь ли ты сказать, что привел сюда Барри для того, чтобы устроить мне психотерапевтический сеанс?
— Нет, — явно врет Ник. — Просто я подумал, что ему хочется выпить чаю.
Я гляжу на Барри. Он уже спит. В общем, Ник прав: что еще может быть нужно Сумасшедшему Барри?
— Ты налил ему чаю?
— Да.
— И он выпил его?
— Нет…
— А потом что?
— Потом мы поговорили о…
— О том, есть ли у тебя яйца?
— Нет, о другом. Мы поговорили о его детстве в Ирландии, о том, как его бросила жена, как он убил смотрителя парка, как он…
Стоп. Я кое-чего не понимаю.
— А матч «Брэдфорда» отменили?
— Что?
— «Брэдфорд Сити». С кем они должны были сегодня играть?
— Со «Стокпортом».
— Подожди… А как ты успел так рано вернуться со стадиона?
— Я туда не ходил.
— Что?
— Я туда не ходил.
— Как это?
— Не знаю. Просто не пошел. Голова была другим занята.
На этом мой запас лакмусовых бумажек кончается. Наверное, это какой-то другой человек.
— Как бы то ни было, я вышел, чтобы немного поиграть на дудке, а когда вернулся, то Барри уже не было. Я думал, что он ушел.
