Борис Евсеев - Пламенеющий воздух
Этот коричнево-желтый сор грозил долететь до самой Москвы! Ведь никто не грозил новым сикофантам — как в той Древней Греции — смертной казнью. Наоборот! Они чувствовали себя фигурами общественно значимыми, деятельность свою считали освежающей, мысли — очистительными…
Возбуждая судебные процессы против несовременных, по-дурацки щепетильных людей, сики получали огромные отступные. Чтобы прекратить процессы или скрыть хоть на время компромат — брали отступные еще большие. Многие профессиональные сикофанты состояли на жалованье у российских олигархов и у крупных чиновников.
— Мы маршалы российской жизни, командиры неписанных кодексов — заявляли особо удачливые. — Народ относится к богатым с завистью? Мы тут как тут. Народ с недоброжелательством относится к чиновникам? Мы опять воспользуемся моментом: пересажаем всех не берущих чиновников! Чтобы просторней было работать с берущими.
Несмотря на шелест, ропот и растущее осознание того, что борющиеся с коррупцией сикофанты истинные коррупционеры и есть, — сами они продолжали лихо стучать кружками и постукивать серебряными ложечками в любимом трактире:
— Мы служим обществу, мы день и ночь на страже интересов! — выкрикивали в осеннее пространство окон российские сики.
— Так ведь под этими интересами всегда скрывается личная месть или серьезная выгода! — слабо попискивали в ответ обиженные.
— Мы друзья российского демоса и слуги российского кратоса! Охраняем их от гниения. Мы выведем на чистую воду всех! Схватим за нежное место каждого!
— Собаки демоса, вот вы к-х-х… кто! — кашляли сикам в ответ только что вышедшие из тюрем отсидевшие по ложным обвинениям, бывшие некогда честными, а ныне измазанные в дерьме с головы до ног граждане.
Как утыканные иглами змеи, ползали сикофанты по Красной площади, топтались у площади Болотной и близ других трепетных мест, выдавая власти оппозиционеров побогаче, а оппозиционерам похищней сливая данные на еще остающихся у власти честных людей.
Мрачные и необщительные, но по временам заходящиеся от заливистого смеха, псы демоса являлись всюду, где были возможны кляузы, шантаж, подглядыванья в щелку!
Они не любили театр на Малой Бронной и театр «Около дома Станиславского»! Им по барабану были «Песни и пляски смерти» Мусоргского и рок-оперы Уэббера! Им на фиг не нужны были «Большой балет», неизвестные страницы Андрея Платонова и мило-старомодные шуточки седых кавээнщиков!
Зависть и вражда, раздор и плесень запечатлелись на их сикофантских мордасах!
Собаки демоса чаще кидались на богатых или слабых, но могли загрызть любого: не угодил, не понравился, не принял сучьего закона?
И вдруг тяга российских сикофантов к тайному полновластию в стране ослабла. Дело было в том, что в последние месяцы сикофантов классического типа стали теснить сики-блогеры. Это породило рык недовольства среди нешироких, но плотных сутяжно-каловых масс.
— Настоящее стукачество выродилось! — ворчали старые, заслуженные стукачи хрущевско-ельцинского замеса. — Где ночные вызовы на Лубянку, где перестук в Централах: Александровском и Владимирском? Где, еханый насос, наушничество под мостом в Барвихе? Где не оглашаемые вслух, но вовсю используемые письма и наводки «доброжелателей», жадными стайками летящие на радио «Немецкая волна»? Где использование тайны исповеди в личных целях? Где готическая заостренность и завораживающая необъяснимость внутрисемейного стука?
— Все верно, — подпевали вторыми и третьими голосами чуть менее заслуженные, — стукачество стало слишком гласным. Интернет-доносы все портят! Дух форм ушел из системы доносов…
Из-за смены общероссийской сико-парадигмы держателями заведения снова, и уже в который раз, был поставлен вопрос об изменении вывески над входом в трактир. Но здесь к согласию не пришли.
«Душеед Стукачевский»? «Продажные шкуры»? «Собаки демоса»? «Сикось-накось», в конце концов?
Все это одобрения не вызвало.
Решили придерживаться старых проверенных вариантов. А для возмудевшего и похужавшего племени интернет-запроданцев организовали отдельный Голубой зал.
Там-то все новые вывески по очереди как раз и использовались.
Кроме тогось!
Хотя был «Стукачевский», по сути, закрытым общественным объединением, и попасть туда стороннему человеку было попросту невозможно, — отказываться от жанрового обозначения «трактир» в пользу какого-то ночного клуба хозяева заведения ничуть не желали…
И ведь правы оказались!
Мелкая сволочь, морщенными слизняками ползавшая по кремлевским спускам и Воробьевым склонам, жалко клубившаяся в низинах департаментов и федеральных агентств, зябко ежившаяся в Доме Пашкова, в Гнесинке и других пристойных местах, — в «Стукачевском» ухарски расправляла плечи, выкатывала грудь колесом, по-трактирному пьяно кичилась орденами, выхватывала из кейсов почетные грамоты, перла на установленные в залах заведения там и сям трибуны, произносила речи!..
Рогволд Арнольдович Кобылятьев час почти потратил на регистрацию и разрешение войти в трактир. Но когда вошел и прошелся по залам, увидел: тех, кто мог бы ему пособить, в трактире нет.
Мелким воробьиным шагом пересек Рогволденок пространство трактира еще раз, заглянул в кабинеты верхние, сунул голову в комнаты нижние. Никого! Тогда он решил спросить про нужных людей у кельнера, которого здесь по-старинному звали «половой».
Половой Юрген на все вопросы лишь встряхивал, как тюлень, сизой в пятнышках головой, щурясь, спрашивал: «Вам когось?», да так подозрительно, что Рогволденок засобирался уходить.
Тут подступил к нему некто Столыпчик. Странно лыбясь и крутя пуговицу на собственном кителе, Столыпчик спросил:
— «Стукнуть» собрался?
Столыпчика Кобылятьев немного знал. Тот по паспорту носил простоватую фамилию Стулов. Сильным же историческим именем, с игривым окончанием, был прозван для смеха и потому, что когда ни приди в трактир — всегда он за столом, всегда над бумагами. Да еще малолетнего сына (что вообще-то запрещалось) с собой в заведение для науки водит!
Но правдой было и то, что внешность Столыпчика к смене фамилии сильно располагала: лысоват, породист, явный чадолюб, скрытый библиофил… И какой-то менторско-прокурорский китель синенький всегда на нем. А на кителе орденок, еще царский, трепыхается! Вот только стеснителен и конфузлив был Столыпчик не в меру. Так стеснителен, что к утру в трактире, бывало, без единой пуговицы на кителе оставался. Все обрывал, все, нежно лютуя, откручивал, ронял на пол, на стол!
А все потому, что высасывал Столыпчика — как громадный кенийский паук беззащитную муху — сутяжный синдром!
Рогволд Арнольдович заколебался. Нужда «стукнуть» была неотступной, свербящей. Нужен, однако, был не просто «стук». Нужно было сложное музыкально-ритмическое действо, с негромким запевом-выкриком и несколькими внятными отголосками в ответ. Словом, нужен был «перестук».
А для «перестука» требовался серьезный «дятел». Потому как стучать надо было не только туда и сюда, но и в третье, и в четвертое место. И отовсюду получать благожелательное согласие, а не равнодушное «поглядим, посмотрим».
Столыпчик для такого дела не годился.
— Не знаешь, Горби-Морби здесь?
— Только что отвалил. Но если ты по делу — могу пульнуть ему на «мыло». Может, вернется.
— Пульни, родимый, пульни!
Пока Столыпчик пулял, Рогволд сел, огляделся, сделал скромный заказ и задумался о превратностях российской судьбы и жизни, все никак не утверждающей в правах новых псов демоса…
Тем временем творческие эксцессы в «Стукачевском» не прекращались ни на миг! Внутренне радио без конца передавало репортажи с готовящихся демонстраций славных своих завсегдатаев:
«Вот идут, — вкрадчиво пела радиоточка, — лучшие люди российской сик-культуры: ябедники и кверулянты, мастера откатов и мошенники, рейдера́ первого уровня и мастера нашептываний восьмого ранга!»
Радиоточка пела, дятлы стучали. Под пение и стук неплохо решались дивно-запутанные вопросы. Необычным было лишь то, что решали их не братки или депутаты, а новая ветвь российской элиты: через социальные сети, через блоги и просто так стучавшая на тех и на этих, сообщавшая гадкие сведения и открывавшая личную жизнь каждого, до последней завязки на исподнем! До трусов и глубже! До потаенных мыслей и не оформившихся еще желаний, до тщательно скрываемых и никому не доступных душепотемок!
Козыряя силой извращенной юриспруденции и продажного журнализма, собаки демоса, «люди изнанки», «люди стука» — часто оказывались сильней людей из преступных сообществ и ублажаемых ими людей власти.
Что, кому и про кого сообщать, какие именно сорвать с оповещаемых и рассекреченных суммы? И в виде чего? В виде облигаций? Или швейцарскими франками, нефтеносными участками в Конго, плантациями колумбийской коки?.. Все это требовало неусыпного внимания и выверенного математического расчета.
