Леонид Гартунг - Зори не гаснут
Хочется узнать Надю ближе, но о себе рассказывает скупо, будто не веря, что это может быть кому-нибудь интересно. Об отце своем сообщает охотнее:
— Тятя у меня беспокойный. Всегда что-нибудь выдумывает. То маслобойку мастерит, то что-нибудь для комбайна. Ветродвигатель установил, хотел свое электричество иметь, да напрасно старался — колхоз электростанцию построил. Теперь двигатель ни к чему, торчит вместо флюгера. Тятя наш самоучка, шутит: «Математики я не знаю, а то бы вечный двигатель построил». Голова у него инженерская.
После короткой паузы продолжает, но уже не с восхищением, а огорченно:
— А по домашности ничего не помогает. Не любит этого. Разве что иногда ограду поправит или сено смечет. Все хозяйство на маме. Она, пока здоровая была, все успевала: и почту разнести, и огород прополоть, и свинье сварить. Чуть свет вставала и за день, бывало, не присядет. Она Федю никак забыть не может. Да и как забыть? Тятя и то плачет. Вчера, смотрю, сидит во дворе один. Подошла, вижу у него глаза полны слез. Я испугалась: «Что с тобой?» — говорю. А он махнул рукой: «Так, вспомнилось».
— А кто это — Федя?
— Брат мой — на фронте погиб.
Зайдя однажды, я застал Надю на кухне. Она что-то писала.
— Занимаешься? — спросил я.
— Русский язык повторяю.
— В институт готовишься? В какой?
— Наверно, все-таки в медицинский.
И вдруг у меня вырвалось:
— А я слышал, ты замуж выходишь. — Взглянув на Надю, я сразу понял, что дотронулся до того, до чего дотрагиваться нельзя. Девушка отшатнулась от меня, как будто я на нее замахнулся.
— Не знаю, — выдохнула она в смятении. — Ничего не знаю. И зачем вы спрашиваете?
Вот именно, какое мне дело? При чем я тут? Почему я интересуюсь этим? Не знаю. Может быть, просто хочется, чтобы жизнь ее была ясной и счастливой, а Андрей мне не нравится, есть в нем что-то показное. Так думал я. И вдруг мне приснился сон.
Сон был короткий, но он оставил во мне томящее чувство неутоленной нежности и вот уже несколько дней звучит в памяти, как мотив забытой песни, ускользает, возвращается вновь, томит. Приснилось, будто я веду прием, заполняю чью-то карточку. Кто-то неслышно приближается ко мне сзади, охватывает мою шею нежными, горячими руками, и я почему-то не оборачиваюсь, знаю, что это Надя. Она целует меня в шею быстрыми, легкими поцелуями, и у меня замирает сердце от невыразимого, обжигающего счастья. В кабинете мы не одни, я стыжусь ее ласки и потому стараюсь разнять ее руки, шепчу: «Не надо». Вокруг возникает неясный шум, чьи-то настойчивые, требовательные голоса, я отстраняю девушку и просыпаюсь.
Сон был настолько явственным, что утром, когда я увидел Надю, то невольно смутился, словно она могла знать, что приснилось мне.
Теперь на душе странно и тревожно. Что-то сдвинулось внутри у меня и никак не может стать на место. Что же случилось? Обязательно надо в этом разобраться. Что же это такое?
Я говорю себе: «Вера». Еще раз повторяю: «Вера» и не ощущаю ничего. Нет, неправда — ощущаю боль, привычную обидную боль. Даже сейчас, когда я думаю о ней, меня охватывает острое чувство несчастья.
Я был уже студентом пятого курса, когда встретился с Верой на пляже. Она была в купальном костюме и в шляпе с огромными полями. Глаза ее прикрывали темные очки.
Она сама подошла ко мне и заговорила приветливо, как если бы мы были друзьями по-прежнему. Во мне поднялось тогда странное желание противиться этой приветливости, которой я не смел верить.
— А где Виталий Васильевич? — спросил я, сознавая, что напоминание о муже оттолкнет ее.
— А зачем он тебе? — удивилась она непринужденно.
— Мне он не нужен.
— А мне тем более.
Пляж был весь густо устлан коричневыми, загорелыми телами.
— Уйдем отсюда, — предложила она.
Мы пошли с ней по мокрой твердой полосе песка, около самой воды. Я шел молча, стараясь не замечать рядом ее худощавого, почти мальчишеского тела.
Мы ушли далеко, в другой конец острова. Здесь было безлюдно, от реки веяло прохладой, пахло брызгами воды и сырым песком. Нервно смеясь, она рассказывала о новых своих знакомых, которых я не знал. Я сидел на песке, подавленный тем, что чувство к ней оказалось таким же сильным, как прежде, Нет, не таким — теперь я видел в ней не любимую девушку, а женщину, и меня тревожно влекло к ней.
— Ты все такой же, — говорила Вера.
— Какой?
— Скучный.
— Конечно, Виталий Васильевич интереснее.
Вера умолкла, легла спиной на песок, сбросила темные очки и стала смотреть в небо.
— Ты читал Флобера «Госпожу Бовари»?
— Да, читал.
— Что ты думаешь об Эмме?
— Несчастная женщина. А ты читала его письма?
Вера не ответила.
— Флобер вечно мучился стилем. Иногда за весь день ему удавалось создать всего несколько строчек… Он учил Мопассана…
Не знаю, зачем я все это говорил.
— Ты все о книгах, — остановила меня Вера. — Не надо. Какое мне дело до всех этих умных людей?
— До кого ж тебе дело?
Она лежала, закинув руки за голову, держа в зубах листок тальника. Между ресницами ее показались слезы.
Я склонился над ней, весь содрогаясь от боли за нее.
— Веронька, что с тобой?
— Неужели ты не понимаешь, что я не могу без тебя? Не видишь? Да?
Она приподнялась на локте и прильнула лицом к моему плечу.
Губы у нее были горькие, пахнущие соком тальника.
…Возвращались мы уже в темноте. Под босыми ногами скрипел теплый песок. Последний катер давно ушел в город. В черном небе пылали звезды. Слева сиял муравейник городских огней, и вся вода между городом и островом тоже светилась этими огнями.
— Боже мой! — воскликнула Вера. — Где же моя шляпа?
— У меня нет, — сказал я.
— Она осталась там, — чуть слышно, испуганно произнесла Вера. В этом «там», которое она боялась произнести громко, содержался огромный, только нам двоим известный смысл.
Впереди блестело красноватое пламя костра. Вниз по течению прошел белый трехпалубный, весь залитый светом пассажирский пароход. В ночной тишине донесся с него вальс «Березка».
— Вера, — говорил я, — ты не должна возвращаться к нему.
— Я безумно устала, — простонала она.
Мне показалось, что она плачет. Я зажег спичку, осветил ее лицо, она с раздражением отвернулась.
— Зачем ты? Оставь…
У костра сидел и курил мужчина. Склонившись над стланью, чистила рыбу молодая женщина в красном платье, похожая на цыганку. Вера остановилась поодаль, пряча лицо от света. Я подошел, попросил перевезти нас в город.
— Двое? — спросил мужчина, внимательно осматривая меня. — А второй где?
— Здесь она.
Женщина в красном платье с любопытством всматривалась в темноту, где стояла Вера. Мужчина молча взял весла и пошел к лодке.
Потом мы почти бежали по опустевшим ночным улицам. Один раз Вера приостановилась у фонаря, внимательно осмотрела себя в зеркало и подкрасила губы. Квартала за два до дома она попросила:
— Не ходи со мной. Здесь уже близко.
Она торопливо пожала мне руку и кинулась прочь, постукивая по асфальту высокими каблучками босоножек. Теперь ею владел только страх, только забота: скрыть от мужа то, что случилось.
Я следовал за ней по другой стороне улицы. Около ее дома стоял Нечинский в белом костюме и соломенной шляпе. Вероятно, он уже собрался на поиски ее. Она остановилась около него, стала что-то говорить. Он спрашивал, она отвечала со смехом. Затем взяла его под руку и увела в дом. Дверь захлопнулась за ними.
С этого времени началась нестерпимо тяжелая и стыдная для нас обоих жизнь. Мы скрывали от всех нашу близость, встречались редко, а встретившись, не могли расстаться. Я изводил ее своей ревностью, она меня — упорным нежеланием выяснить свои отношения с мужем.
— Чего ты хочешь от меня? — возмущалась Вера. — Я и так безумно рискую ради тебя.
— Но пойми, — в сотый раз говорил я, — невозможно, чтобы так продолжалось. Ты должна решить, кто тебе нужен: я или он. Неужели ты не чувствуешь, что это глупо, унизительно, грязно, наконец?
— Замолчи, — просила она.
— Как ты можешь делить себя…
— Ты начинаешь говорить гадости. Я твоя, пойми, только твоя.
— Если ты не порвешь с ним, я сам пойду к нему и расскажу все. Если он честный человек…
— Ты с ума сошел! Ты не имеешь права этого делать. Слышишь? Я не прощу тебе…
Так было. А кто она мне теперь? Не жена, не товарищ, не друг. Сперва была прелестная девочка, которая играла в разочарование, потом она стала женой другого, неверной женой, и наши отношения были смяты, изуродованы сознанием стыда и невозможности быть счастливыми. Все человеческое, спокойное, вдумчивое ушло. Что же связывает нас? Мне жалко ее. А любовь? Есть ли она? Не знаю. Есть горькая мысль: «Как было бы хорошо, если бы я никогда не встретил Веру».
