Леонид Гартунг - Зори не гаснут
— Зачем же вы взялись?
— Как зачем? Направили. Я комсомолка — отказываться не могла. А знаете, когда с работой не ладится — такая тоска! Никто не имеет права работать плохо. Я таких людей сама терпеть не могу. Но что делать?
— А что любите вы?
— Книги. Читать люблю, о книгах говорить. Читки у меня хорошо получаются, но не могут же ребята только читать и читать. Они ж молодые. Придет Лаврик с баяном или Алешка — вот и веселье, а без них скука. Олег наш преподобный сюда носа не показывает.
— Почему преподобный?
— А ну его… Скроит лицо недоступное, правильное-расправильное, хоть икону с него пиши. — Алла закатила глаза, изображая Олега, затем подняла палец, погрозила: «Я о тебе поставлю вопрос…» Пусть ставит хоть двадцать… Ну, что я одна могу?
Спрашиваю о Лаврике. Алла рассказывает брезгливо:
— Пьяный был. Мы это сразу поняли. Долго не начинал, а потом вверх ногами начал показывать. Мальчишки свист подняли. Ноги на место стали — звук исчез. Затем, слышим, аппарат работает, а ни звука, ни изображения. Пошли мы в будку, а он спит в таком виде, что рассказывать стыдно. Сегодня обещал «переказать».
Неожиданно Алла спрашивает:
— Вы море любите?
— Не видел его.
— И я не видела. А хочется. Почитайте, как о нем пишет Паустовский. У него слова прямо пахнут морем. Я даже наизусть знаю. Послушайте: «Тянуло туда, в далекую даль, где над морем лежала, покачиваясь, синеватая мгла. День казался таким высоким, как будто небо растворилось до самой глубины». День — высокий! Хорошо? Правда? А в общем, плакать хочется.
Ушел я из клуба с давящей жалостью к этой некрасивой, неумелой девушке.
Думаю об Олеге. Трудно ему, не хватает на все времени, но и Алла права — резковат он. Зачем так: «Поставлю вопрос», а почему бы просто не поговорить, без «вопросов»?
* * *Пробуждаюсь от резкого стука в окно. В смутных сумерках белеет припавшее к стеклу лицо. Открываю дверь. В комнату входит женщина, переступает несколько шагов и не садится, а роняет свое тело на стул. Лицо ее и розовая кофточка, заштопанная на плечах, залиты кровью. Она разматывает с головы клетчатую косынку, и из ее складок вываливается, звякая о пол, окровавленный осколок стекла.
— Вот что со мною сделал, — порывисто произносит она.
Я не уточняю, кого она имеет в виду.
— Последнюю молодость во мне убивает.
Осторожно выстригаю волосы вокруг раны на голове.
— Пьяный?
— А когда он бывает трезвый? Много не стригите…
— Чем он вас?
— Кирпичом. Пришел в три часа ночи. Я открывать не хотела. Подошла к окну, так он кирпичом. Стекла выбил, Славку перепугал. Мне прямо в голову. Не знаю, как жива осталась.
Кожа на виске рассечена. Рана кровоточит. На лбу порез стеклом.
Сделав перевязку, осторожно обтираю влажным тампоном запачканное кровью лицо, и оно неожиданно оказывается бледным от испуга и боли, совсем еще юным, хрупким, с выражением тоскливого недоумения. Темные-претемные глаза ее смотрят на меня с затаенной надеждой услышать что-то ласковое. Она зябко поджимает губы, сиреневые от утреннего холода и волнения.
— Жила девушкой — как славно было! Работала в колхозе. А он приехал и начал: выходи да выходи за него. Гармонист. На меня как затмение нашло. Мать отговаривала, а я все свое: выйду да и все. И вышла. Теперь вот маюсь. Жизни не рада.
Предлагаю ей выпить валериановых капель. Она брезгливо морщится:
— Не хочу. На что мне капли? Душа изболелась — места живого нет.
Это была двадцатитрехлетняя Таня Погрызова — жена Лаврентия.
Утром одним из первых явился ко мне милиционер. На пороге он козырнул:
— Участковый, Зарубин.
От него исходил запах новых ремней и одеколона. Невысокий, лет сорока, черноволосый, с выбритым до синевы, раздвоенным подбородком, он понравился мне неторопливыми, точными жестами человека, привыкшего к дисциплине.
— К вам обращалась Татьяна Погрызова?
— Да.
— Когда?
— Сегодня в полчетвертого ночи.
Он расспросил меня обо всем подробно, что-то записал и пояснил:
— Подала мне жалобу на мужа для оформления дела в суд. Прошу вас написать медицинское заключение. Если нужно, я пришлю ее для повторного медицинского освидетельствования.
— Не потребуется. Я помню. Как она себя чувствует?
— В смысле здоровья неплохо. Я был у них.
— А Лаврентий?
— Спит. Через всю комнату растянулся. Проснется и будет божиться, что ничего не помнит.
— Заранее знаете?
— Двадцать лет работаю. Изучил таких типов. Храбры они один на один со своими женами, а как до ответственности доходит, притворяются младенцами. Не буду мешать. До свидания.
СЕВЕРНАЯ НОЧЬ
Непривычно долгие стоят здесь вечера. Люблю смотреть, как тонет солнце в черных волнах леса, как светло-розовая заря неторопливо растворяется в синем воздухе. Наступает прозрачнейшая тишина, в которой можно различить еле слышный постук моторной лодки на реке и сонный вскрик какой-то птицы в лесу. Слышно даже, как бьется собственное сердце.
Небо пронзают острые голубые звезды, но, странно, — заря не гаснет. Она горит спокойным сиянием и медленно плывет над вершинами пихт, вдоль горизонта к северу.
Торжественно в течение ночи она обходит полнеба и, приближаясь к востоку, вновь разгорается. Появляется зеленый оттенок, затем проскальзывает что-то золотисто-желтое. Тают одна за другой звезды. Все выше, сильнее вздымается сияние неба, и снова из-за облаков ослепительным всплеском показывается край солнца.
Приходят мысли о том, что жизнь человека также не угасает — после нее остается светлый след. Светлый след! Он разгорается в новую зарю. Так умер отец мой, но жизнь его не угасла, не наступила непроглядная ночь небытия. Здесь, на земле, сохранился его светлый след в делах и в памяти людей, и он не исчезнет. Я продолжу его дело. Так идет жизнь. Она сильнее смерти, сильнее сил разрушения, вопреки всяким Валетовым.
Вот и сегодня — чудесная северная ночь. В небе перламутровая луна. Белым ручьем течет в голубых сумерках посыпанная гравием дорога. Небо простирается над нами матово-бледное, полупрозрачное. Мы идем с Надей вдвоем, рука об руку.
Случилось это так: смотрели мы пьесу. Точнее — я был в зале, а Надя на сцене. Она так и не согласилась на поцелуй, и поэтому Букиной пришлось играть репортера самой. Пожалуй, Надя и не играла. Она говорила, улыбалась, хмурилась, удивлялась так, как делала это каждый день. Алла, напротив, сбивалась, путалась, завороженно ждала шепотка суфлера. В общем, в пьесе не было ничего интересного, кроме Нади.
Когда закрылся занавес и девчата стали растаскивать скамейки, освобождая место для танцев, Надя подошла ко мне в том же самом платье, в каком была на сцене. На лице ее были еще остатки грима: подчерненные брови, яркие губы. Я видел, как Андрей пробирается к ней из толпы с решительным и сердитым видом, затем остановился поодаль, ожидая ее.
Она спросила меня:
— Вы остаетесь танцевать?
— Нет, мне не хочется.
— Тогда пойдемте, — просто предложила она.
Вышли под звезды. В Наде чувствуется легкое возбуждение после спектакля. Беззвучно и легко ступая ногами, обутыми в тапочки, она произносит с восхищением:
— Не часто у нас бывают такие теплые ночи. Славно. Правда? — И смеется: — Ну, как мы играли? — Тут же спохватывается: — Нет, нет. Не отвечайте. Знаю — плохо.
— Как у тебя с Андреем? — спрашиваю я.
Наступает пауза. Девушка что-то обдумывает, вздыхает.
— Объяснять не к чему. Не интересно вам. Одно только скажу. Знаете что? Женой его я никогда не буду. Никогда!
Едва я сдержался, чтобы не вскрикнуть от радости.
— И еще, — продолжает она. — Пусть будет между нами, как будто никакого Андрея никогда не было и вы обо мне ничего, ничего не знаете.
Село далеко позади.
— Куда мы идем? — спрашиваю я.
— Не все ли равно? Разве плохо?
Мне нравится ее настроение. Впервые она держится со мною совершенно свободно, говорит не стесняясь.
— Нет, играть я не умею. Это я, чтоб Алке помочь. А то скучно в клубе. — Она вздыхает, продолжает негромко: — Когда я была маленькой, мечтала пойти вот по этой дороге. Идти, идти и так до самой Москвы. Всю страну увидеть. По правде сказать, и сейчас хочется. — Замолчала, затем прибавила задумчиво: — Только теперь хочется не одной.
— А с кем?
— Ну, этого я не скажу, — тихо, чуть кокетливо засмеялась она ласковым, журчащим смехом. — Потом когда-нибудь, может быть… Скажите, вам нравится у нас в Озерках?
— Да, здесь хорошо.
Надя с оживлением, радостно подхватывает:
— Еще бы! Вдохните — воздух какой у нас! Как вода ключевая — пила бы и пила. А лес? Летом зайдешь в бор, над головой шум стоит, ясный такой, будто сосны поют. Дятел стучит. Смолой пахнет. На душе становится так просторно! И село наше люблю. Кругом болота и озера, а оно высоко стоит, и перед ним река, острова. Гостила я в Томске у сестры сродной. Красивый город, и зелени много, и улицы поливают, а все мне тесно, будто чужое платье натянула. Деревенская я…
