Этгар Керет - ЯОн

В сценарии рассказывалось о близнецах, которые родились у негритянки и белого. Один из близнецов был черный, а другой — белый. Белый дед близнецов ненавидел негров, и поэтому, когда они родились, он поджег их дом, и мать умерла. Муж вскочил в горящий дом спасать ее, но он тоже погиб. Только близнецы уцелели. Эти близнецы были разлучены и выросли в разных городах. Но в глубине души они всегда знали, что они не одиноки и что, в конце концов, встретятся. И действительно, через сорок лет после расставания, они встретились, однако при очень прискорбных обстоятельствах. Так как белый брат случайно задавил грузовиком брата-негра. Только вот что: за мгновение до того, как на него наехал грузовик, негр понял, что встретил своего близнеца, и поэтому умер с улыбкой счастья. Эта улыбка поддерживала его брата на протяжении всех тех долгих лет, когда его опускали в тюрьме.

Моя бывшая подруга тем временем нашла себе нового приятеля, его звали Дови, он учился на медицинском. Я спросил его, может ли такое случиться, чтобы родились близнецы, один из которых негр, а другой — белый. Он сказал, что нет, и поэтому, если у меня есть хоть капля профессиональной честности, я должен похоронить этот сценарий навсегда. Он это говорил, и у него вздулась вена на лбу, и было видно, как пульсирует кровь. Я думаю, что он просто ревнует.

Нерушимые правила

Обычно мы не целуемся в людных местах. Сесиль, несмотря на весь ее выпендреж, на одежду, которой почти нет, и на весь ее рыжий характер, в конце концов, страшно застенчива. А я из тех, кто улавливают любое движение вокруг них, и кому никогда не удается забыть, где они находятся. Но, надо признаться, тем утром это мне все-таки удалось, и мы с Сесиль вдруг сообразили, что обнимаемся и целуемся за столиком в кафе, прямо как пара десятиклассников, пытающихся публичном месте присвоить себе немного интимности.

Когда Сесиль пошла в туалет, я одним глотком прикончил кофе, а оставшееся время использовал для приведения в порядок одежды и мыслей.

— Вам повезло, — раздался рядом со мной голос с тяжелым начальственным акцентом.

Я повернулся на голос. За соседним столиком сидел пожилой мужчина в бейсболке. Все это время, пока мы целовались, он был совсем близко, на расстоянии вытянутой руки от нас, и мы обжимались и стонали ему прямо в омлет с беконом, даже не обратив на это внимания. Это было очень стыдно, но не было никакого способа исправить ситуацию, не усугубляя ее при этом. Я послал ему растерянную улыбку и кивнул головой.

— Нет, в самом деле, — продолжил старик, — редко кому удается сохранить это и после свадьбы. У многих это просто исчезает сразу же после свадьбы.

— Вы правы, — я продолжал улыбаться, — мне везет.

— Мне тоже, — засмеялся старик и поднял руку с обручальным кольцом на пальце. — Мне тоже, сорок два года мы вместе, и еще даже не начало надоедать. Вы знаете, по работе мне приходится много летать, и каждый раз, когда уезжаю, признаюсь Вам, мне просто хочется плакать.

— Сорок два года, — вежливо присвистнул я, — она, конечно, нечто.

— Да, — кивнул старик. Я видел, что ему хочется вытащить фотографию, и вздохнул с облегчением, когда он отказался от этой мысли. С каждой минутой ситуация становилась все более конфузливой, хотя было ясно, что намерения у него добрые.

— У меня есть три правила, — усмехнулся старик, — три железных правила, которые помогают мне сохранить свежесть. Хотите их услышать?

— Конечно, — сказал я, — и знаками заказал у официантки еще кофе.

— Первое, — старик воздел палец, — каждый день я стараюсь отыскать что-то новое, что я в ней люблю, хотя бы самую малость. Вы знаете, как она отвечает по телефону, как она повышает голос, когда делает вид, что не понимает, о чем Вы говорите, — вот такого рода вещи.

— Каждый день? — сказал я. — Это, наверняка, трудно.

— Не очень, — засмеялся старик, — нет, когда втянулся. Второе правило — каждый раз, когда я встречаю детей, а теперь и внуков, я говорю себе, что половина моей любви к ним — это она. И последнее правило, — продолжил он после того, как Сесиль вернулась из туалета и устроилась рядом со мной, — когда я возвращаюсь из поездки, я всегда привожу своей жене подарок. Даже если отсутствую только один день.

Я снова кивнул и пообещал всегда помнить. Сесиль смотрела на нас обоих с некоторым недоумением, я ведь не принадлежу к числу тех, кто вступает в беседы в общественных местах. Старик, который, похоже, это уловил, поднялся, чтобы уйти. Он приложил руку к шляпе, сказал мне: «Так держать!», поклонился Сесиль и удалился.

— Моя жена? — хихикнула Сесиль и скривилась. — Так держать?

— Ну, просто, — я погладил ее по руке, — он увидел обручальное кольцо у меня на пальце.

— А, — Сесиль поцеловала меня в щечку, — он выглядел странновато.

Я возвращался самолетом в страну, и в моем распоряжении было три кресла, но, как всегда, мне не удалось заснуть. Я размышлял о своей сделке со швейцарцами и не слишком-то верил, что она мне по зубам, и об игровой приставке, которую я купил для Рои вместе с джойстиком. Когда я думал о Рои, старался помнить, что половина моей любви к нему это, в сущности, любовь к Мири. А потом я пытался думать о какой-нибудь мелочи, которую я в ней любил, — ее лицо, как будто равнодушное, с которым она ловит меня на лжи. Я даже купил ей подарок в дьюти-фри на борту самолета — новые французские духи, и молоденькая улыбчивая стюардесса сказала, что все их сейчас покупают, и даже она сама ими пользуется.

— Скажи-ка, — сказала стюардесса и протянула мне свою загорелую ручку, — не очень дурацкий запах?

Ее рука действительно отлично пахла.

Рабин умер

Вчера ночью умер Рабин. Его задавил мотоцикл с коляской. Рабин умер на месте. Мотоциклист тяжело ранен и потерял сознание, приехала скорая и забрала его в больницу. К Рабину они даже не притронулись, он был мертв, и ничего нельзя было сделать. Тогда мы с Узи взяли его и похоронили у меня во дворе. Потом я заплакал, а Узи закурил сигарету и сказал, чтоб я перестал, его раздражает, когда я плачу. Но я не перестал, и через минуту он тоже заплакал. Потому что, как бы я ни любил Рабина, он любил его еще больше. Потом мы пошли домой к Узи, а в парадном уже поджидал полицейский, и хотел задержать его, потому что пришедший в себя водитель мотоцикла, нажаловался врачам в больнице, что Узи ударил его ломом по шлему. Полицейский спросил Узи, почему он плачет, и Узи сказал ему: «Кто плачет?! Ах ты, сволочь полицейская, подлый фашист!» Тут полицейский двинул ему, а отец Узи вышел и потребовал у полицейского документы, а тот не показывал, и в течение пяти минут собралось, наверное, уже человек тридцать. И полицейский сказал им, чтоб они успокоились, а они сказали ему, чтобы он сам успокоился, и начали толкаться, и дело опять уже почти дошло до драки.

Наконец полицейский ушел, а отец Узи усадил нас обоих у них в салоне, дал нам спрайт и велел Узи объяснить, что случилось, быстро, раньше, чем полицейский вернется с подкреплением. Узи сказал, что он врезал одному ломиком, но как раз тому, кому полагалось, и что тот донес в полицию. А отец спросил, что именно ему полагалось, и я сразу увидел, что он сердится. Тогда я рассказал ему, что начал этот, с мотоциклом, потому что он сначала наехал коляской на Рабина, а потом обругал нас, и еще меня стукнул. И отец Узи спросил его, правда ли это, и Узи не ответил, но кивнул головой. Я видел по нему, что он до смерти хочет курить, но при отце боится.

Рабина мы нашли на площади. Увидели его, когда выходили из автобуса. Он был еще котенком и дрожал от холода. Мы с Узи, и еще одна девочка из «Дозорных Цаалы»,[8] которую мы там встретили, пошли искать молоко, но в Эспресс баре нам давать не захотели, а в Бургер-Ранче не было, потому что у них там кашрут. Наконец, мы нашли минимаркет на Фришмана, и нам там дали пакет молока и пустую коробку от сыра, и мы налили котенку, и он мигом все вылакал. И эта ликующая дозорная, которую звали Авишаг, сказала, что мы должны назвать его «Шалом», потому что Рабин умер за мир, и Узи кивнул и попросил у нее номер телефона. А она сказала ему, что он как раз очень славный, но у нее уже есть парень, солдат. И после того, как она ушла, Узи погладил котенка, и сказал, что в жизни не назовет его Шаломом, что Шалом — имя йеменское, а назовет его Рабин, и она может валить трахаться со своим солдатом, потому что хоть лицо у нее и красивое, но фигура абсолютно кривая.

Отец Узи сказал ему, что счастье его, что он несовершеннолетний, но теперь, наверное, и это не поможет, потому что железом размахивать — это вам не жвачки воровать в супере. А Узи продолжал молчать, и я почувствовал, что он снова собирается заплакать. Тогда я сказал папе Узи, что все это из-за меня, потому что когда Рабина задавило, я позвал Узи и сказал ему про Рабина. А мотоциклист, который сначала как раз был симпатичный и огорчился, что так получилось, спросил меня, что это я кричу. Я объяснил ему, что кота зовут Рабин, и только тогда он начал злиться и стукнул меня. А Узи сказал отцу: «Этот говнюк не остановился на «Стопе», задавил нам кота, а потом еще и Синаю врезал, и ты бы хотел, чтоб я промолчал?» И отец не ответил, закурил сигарету, и без всяких слов подкурил другую для Узи. И Узи сказал, что лучше всего, если я сейчас же смоюсь домой, пока не пришли полицейские, тогда, по крайней мере, не впутают и меня. А я сказал, что меня это не устраивает, но тут даже отец заупрямился.