Жан-Луи Фурнье - Куда мы, папа? (сборник)
Ты обожала красивое постельное белье, с вышивкой или кружевное, набивала им шкафы до отказа. Заставляла меня спать в кружевах, и я привык.
Мари приходила мне помочь. Она потрясающая. Такая же, как раньше, с чудесным чувством юмора, но теперь она взрослая. В отличие от меня. Терпеливая, спокойная. Может, она сделает меня лучше? Перед уходом Мари прицепила на холодильник напоминалки: «Каждый день менять Саломее воду», «Поменять Саломее наполнитель для туалета, коты чистюли», «Поиграть с Саломеей в пробку», «Каждый день пить морковный сок и травяной чай», «Есть суп и салат», «Попросить у Бога веры в себя, мира и доверия». Я увидел напоминалки уже после того, как Мари ушла, поэтому позвонил ей и спросил, можно ли напрячь Бога, чтобы он поменял Саломее наполнитель для туалета. И поскольку вера Мари абсолютна, она ответила: «Конечно можно».
Я нашел шляпку-колокольчик, которую ты надевала, когда мы катались в кабриолете. Шляпка беленькая, как и сам кабриолет. Люди улыбались, глядя нам вслед, мы словно возвращали им прошлое, мы были прямо как с фотографии кабриолета Citroёn из какого-нибудь старого выпуска журнала «Иллюстрасьон»[28].
Ты плакала, когда я продал машину.
Затем умер наш котик, а теперь и ты. Это начала конца. Мне придется довольствоваться воспоминаниями. Я люблю ворошить прошлое, особенно в компании старых друзей. Хорошее воспоминание как бутылка первоклассного вина – чтобы насладиться, нужна компания. Наблюдая за тем, с какой скоростью уходят из жизни мои ровесники, я с ужасом думаю о том, что однажды не останется больше ни одного человека, которому я мог бы задать вопрос: «Ты помнишь?»
Я купил бутылочку «Сент-Эстеф», хоть мне ее и не с кем разделить. Если б ты была здесь, я бы закрыл этикетку ладонью и заставил бы тебя отгадать, что за вино. Мы часто так делали.
После вина мне стало легче. Я должен научиться ценить настоящее, наслаждаться мгновением, потому что в будущем, похоже, ничего хорошего не предвидится.
Я приглашаю на обеды вдов. Слава Богу, мне помогает господин Пикар[29] – добрый гений каждого вдовца. Я разогреваю еду в надежде разогреть вдов. Мы говорим о своих супругах, обладавших сплошными достоинствами, ведь всякому известно, что первыми умирают лучшие. Нам немного не по себе – чересчур мы живучие.
Ужас в том, что я умру в одиночестве, тебя не будет рядом, чтобы меня успокоить, подержать за руку и закрыть мне глаза.
С другой стороны, я за тебя рад. По крайней мере, ты не будешь вдовой.
Помню, как-то раз, давным-давно, один пожилой человек на улице спросил у меня дорогу. Поскольку я шел в ту же сторону, мы немного поболтали. Он с печалью сообщил, что его жена умерла, и все повторял, как молитву: «Она была со мной так добра, она была со мной так добра…» Я не мог подобрать слов, чтобы посочувствовать ему, и думал: в жизни не может быть ничего хуже, чем потерять жену, особенно если она добрая.
Я часто вспоминаю этот эпизод. Теперь я сам потерял жену. Добрую жену. Ты была со мной невероятно добра, даже слишком, и я, подобно капризному ребенку, пользовался твоей добротой.
Я нашел твою связку ключей.
Слыша, как ты открываешь дверь, я всегда радовался.
Это было облегчение. Иногда ты задерживалась, и тогда я с ума сходил, боялся, что ты не вернешься. Звук поворачивающегося в замке ключа казался мне прекрасным, словно «Мессия»[30] Генделя. Больше я его не услышу.
Тебе больше не нужен ключ, чтобы входить в дом, тебе больше не нужно меня покидать. Останься.
И вот я получил письмо.
Лоран подарил мне письмо с выражением соболезнований, сочиненное каким-то автором XIX века. Лоран хотел написать сам, но не смог. Сложно выражать соболезнования, не используя шаблонных фраз.
Так что Лоран решил купить письмо в лавке манускриптов и книг с автографами. Протянул мне послание со словами: «Ты наверняка не знаешь этого автора».
Я прочел письмо, оно датировано 18 июня 1887 года. Чернила черные, бумага цвета опавшей листвы. Видимо, с годами пожелтела. Текст простой и трогательный, ни единого пафосного слова. От него веяло искренней печалью. Подпись стояла: Жозеф Бедье. Знаменитый медиевист, чей перевод «Тристана и Изольды» до сих пор считается одним из лучших.
Жозеф Бедье был дедушкой лучшей подруги Сильви, Франсуазы, которая обучила мою жену профессии помощника режиссера. Сильви называла ее членом своей семьи.
Понадобилось сто двадцать три года, чтобы письмо молодого человека двадцати трех лет дошло до меня после смерти лучшей подруги его внучки. А ведь это письмо Жозеф Бедье написал, когда ни Сильви, ни Франсуаза еще даже не родились.
Хочется верить, что это не просто случайность.
Один человек рассказывал мне, что на похоронах жены возбудился от крепких объятий ее подруги, что привело к определенным последствиям. Ему было стыдно, и он хотел знать мое мнение, думал, что, может, не любил жену.
Она умерла после долгой болезни, во время которой он не оставлял ее ни на минуту, заботился о ней как образцовый муж, потому что очень ее любил. А после похорон вдруг засомневался.
Я отпустил ему грехи и даже покаянья не потребовал. Объяснил, что чувства к покойнице на его жизнь влиять не должны и что супруга была бы счастлива, если бы он снова стал радоваться жизни. Он-то считал себя монстром. А на самом деле он просто человек.
Мне часто хотелось тебе изменить, и даже не просто хотелось. Интересно, теперь я могу сделать это так, чтобы ты не расстроилась и ничего не узнала?
Ты говорила, что отлично видишь издалека.
Вот я и боюсь.
Не могу забыть, как шуршали шторы в спальне, когда ты раздвигала их после сна. Сегодня утром я сам их раздвинул, звук был совсем не такой, как при тебе. Так я решил остаться в темноте.
Мы больше не будем вместе гулять…
Венсенский лес[31] без тебя мне не нужен. Раньше мы каждый день там бегали, приветствуя птиц, в основном ворон. Помню, одна летала над нами с клочком бумаги в клюве, наверное, это было письмо.
Сейчас я бы передал тебе письмо с вороной. Птицы знают многое из того, что нам неведомо. Они должны представлять себе, где ты скрываешься.
С тех пор как ты ушла, я досчитал до 7 948 800. Ты успела хорошо спрятаться. Я искал везде. Но не нашел и отчаялся. Слишком долго уже мы играем в прятки. Ты выиграла, выходи. Я больше не хочу играть. Выходи, я сдаюсь. Выходи, умоляю, я проиграл, проиграл.
Я выжил и должен идти вперед в одиночестве. Смогу ли я снова радоваться жизни?
Встречая на улице какую-нибудь супружескую пару, я думаю лишь об одном: кто из них умрет первым?
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.
С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…
В цветочном горшке я нашел твои садовые перчатки. И вспомнил твои руки, руки, которые подрезали, удобряли, обрабатывали, сажали. Я вспомнил все чудесные сады, созданные тобою везде, где мы жили, – белый в Шель, розово-голубой в Ле-Пюеш. А еще ты составляла потрясающие букеты. Когда к нам приезжали гости, у каждого в комнате стоял букет.
Вспоминаю сотни роз из сада в Кампани. И как у тебя на пальцах оставалась пыльца.
Вспоминая о твоих руках, я думаю о том, сколько овощей они почистили для меня и других. Я вспоминаю твои дивные салаты, изысканные блюда.
Ты так здорово готовила, что некоторые наши знакомые боялись приглашать нас в гости. Боялись, что окажутся не на высоте. Но когда приглашали, ты не скупилась на комплименты. Называла восхитительными самые обыкновенные блюда, и меня это раздражало. Чтобы порадовать друзей, ты была готова лицемерить.
Когда по вечерам я выкуривал свои три сигареты, ты делала все, чтобы меня пристыдить, – прикрывала лицо полотенцем, шумно вздыхала, изображала приступ астмы и открывала окна даже зимой. Но если кто-нибудь из гостей спрашивал разрешения закурить, ты радостно соглашалась, словно только этого и ждала, словно обожала запах табака. Ты соглашалась на запах любого табака, кроме моего, а ведь я курю Craven A, белый табак из Виргинии.
Еще я помню, как в гостях, когда хозяйка дома хотела поменять тарелки, ты возражала, приводя совершенно нелепые доводы, вроде: «Дома тарелки не меняют». Хотя на меня ты всегда орала, если я ел салат из той же тарелки, что и мясо. Потом ты оправдывалась и говорила, что, мол, хочешь избавить хозяйку от хлопот, ведь у нее нет посудомоечной машины. На самом-то деле у всех, конечно, были посудомойки. Я смотрел на тебя во все глаза – ты врала с таким апломбом, я ушам своим не верил!
На вешалке до сих пор висит твое красное пальто. Я зарываюсь в него лицом, чтобы вновь почувствовать твой запах.
