Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье
Кому и зачем будет нужна такая книга, я не задумывался. К тому же не находил ни основной темы, ни главного героя. Собственное существование казалось мелким и неинтересным. Мучили сомнения: не есть ли желание писать — болезненная графомания?
О том, что каждый человек «ходит по роману» собственной жизни, я не подозревал. Не приходила в голову мысль о том, что всякий, кто берется за перо, вольно или невольно выражает свое время. Один делает это более талантливо, другой менее, но время фиксируется. Литератор — тот же фотограф, точнее, фотограф художественной съемки. Он волен играть с действительностью, волен включать в фиксацию любые фантазии. Он, как ребенок в песочнице, с увлечением играет событиями, чаще всего строя замки из песка. Словом, занятие это увлекательное, особенно, если, как в моем случае, не думать о гонораре. Вряд ли Гете написал бы «Фауста», если бы думал о деньгах. Философ по природе, он искал ответы на мучившие его вопросы и неожиданно втянул в этот поиск всех нас.
Тянуло и меня в эту песочницу, но жизнь долго не давала возможности начать игру. Лишь во второй половине жизни судьба опустила меня в тихое помещение с табличкой «Не входить!» Опасный для посторонних рентгеновский кабинет стал моей песочницей. Робко начав игру, я увлекся ею, втянулся и полюбил. Через десять лет я стал завзятым любителем литературной игры, которую не прекращаю до сих пор.
Я рад, что остался верен медицине. Она не только кормила мою семью, но позволила познакомиться со многими интересными людьми. Дилетантизм в литературе удержал меня от профессиональной продажности, чем часто страдает писательская профессия. Я бы не решился сказать о любимом занятии так резко, если бы до меня этого уже не сделал Андрей Битов:
«Если писатель пошире открывает глаза, он ловит себя на проституции. Поэтому он их не открывает. Жмурится писатель. Говорит жене, потупляясь: „Пойду, пройдусь, продышусь…“, а сам — шасть — в дом свиданий: синие вывески, прошептанные коридоры, знакомые: с кем раскланяешься, кого не заметишь, а кого и смутишься. А вот и клиенты, редакторы. Встречают по-разному, и ты — по-разному. Один любит тебя так, другой этак. Один бы и рад, да не может. Другой может, да не рад. Любит беленьких, а ты черненьких. Один любит чистеньких, да молоденьких, да скромненьких. Ты отведешь его в сторонку, и в сторонке таким себя и предложишь. А другого — в другую сторону: он с перцем любит, чтобы и в рот, и в ухо, по-всякому ты умел, это ему нравится, постараешься ему таким показаться. Помучаешься, конечно: один слишком за девушку тебя принимает, другой слишком за б…, но делать нечего — профессия, скрепляешься. Встретив писателя-товарку в коридоре, пожалуешься: ты знаешь, я по-всякому готов, но уж этим способом — извините… Что ему, мало что ли? Тяжелая профессия, что и говорить!»
Так что да здравствуют скромные литературные девственники, пишущие в стол, часто не решающиеся показать свои опусы даже близким. В тайных стихах или прозе они удовлетворяют непреодолимое желание выплеснуть творческое вино, зреющее в их чистых душах. Иногда в ящиках их столов вызревают терпкие напитки, способные будоражить не только сердце автора, но и попавших на творческий пир гостей.
6 сентября 1997 г.
О вечности
«Ещё одно колечко замкнулось,» — думаю я, когда удаётся проследить судьбу человека, которого коснулся в детстве или юности. Колечко… Такое определение образовалось само собою, когда я стал осмысливать этот процесс.
Сегодня вдруг наткнулся на фразу, которая подтвердила эту мысль: «Кругообразная природа всего сущего». Вот оно, точное определение! Желание сохранить, зафиксировать убегающие в прошлое события, слова, впечатления заставляют нас вести дневники, фотографировать. Я называл это чувством домашнего историзма, но неожиданно понял, что «историзм» и лежит в основе всеобщей творческой тяги к искусству.
В старости, читая дневник, мы замыкаем в кольцо линию собственной жизни. То же происходит, когда человек рассматривает старые фотографии, читает исторические книги.
Человек вечно стремится к сохранению, к постоянству, но время неудержимо течёт, изменяя всё вокруг, и сохранить нам удаётся крохи. Но высшей идеей постоянства является бессмертие.
И вдруг становится понятно, что культура и искусство возможны лишь на этой идее. Художник надеется создать то, что будет жить долго, что будет радовать или учить людей после нас. Если мы не можем продлить свою жизнь, пусть она продлится в наших деяниях. Вот почему пишутся книги и картины. Только под углом бессмертия возможно культурное и духовное творчество.
Утрата этой великой, хотя и не часто произносимой вслух идеи, ведёт к падению и смерти культуры. Устремление к бессмертию в искусстве — это устремление к совершенству. Всякому ясно, что халтура долго не живёт. Только выстраданное произведение имеет на это шанс. Высшие идеалы, высшие идеи — это утверждение постоянства в символах бессмертия.
Всякое творчество в основе своей несёт эту идею. Герой Набокова в романе «Дар» выражает эту мысль с предельной откровенностью: «Вожделею бессмертия, хотя бы его земной тени!» Это не пустая претензия. Герой романа — мыслящий писатель, стремящийся постоянно расширять свои творческие пределы: «Я домогаюсь далей, я ищу за рогатками (слов, чувств, мира) бесконечность, где сходится всё, всё».
Но стремление к вечности — свойство не только творческой личности. Эстетизм, любование, имеет ту же природу. Эстетическое наслаждение — это «особое состояние, при котором чувствуешь себя — как-то, где-то, чем-то — связанным с другими формами бытия, где искусство (то есть любознательность, доброта, нежность, стройность, восторг, гармония, наконец) есть НОРМА». Так определяет эстетику Набоков в романе «Лолита». Таким образом, приобщение к искусству в любой форме — созидающей или поглощающей — есть попытка раздвинуть пределы личного существования, преодолеть власть времени.
Если для живого человека бессмертие недостижимо, то прослеживание динамики жизни, то есть смыкание начал и концов в кольцо, даёт ощущение законченности, гармонического аккорда, услышав который, человек перестаёт страшиться смерти. И религия при этом ему не нужна.
Главная ценность
На вопрос «Что для вас главное в жизни?» можно услышать самые разные ответы. Самым распространенным, пожалуй, будет — «любовь». Но мне приходилось слышать и другое. Одна перезревшая незамужняя дама сказала, что главным в жизни для нее является дача, другая самым серьезным образом ответила — «фейерверк».
— Как? — удивился я. — Это же только краткое яркое зрелище.
— Да. Но только в эти мгновенья я поистине бываю счастлива.
Читая в юности романы, я не мог поверить, что можно поступиться лучшими порывами души ради денег или власти. Мне казалось, что классики: Бальзак, Мопассан и другие — что-то не договаривают, играют с читателем. «Не может быть, — думал я, — чтобы люди ценили такую мишуру, как титул или наследство. Обязательно должно быть нечто более высокое и ценное, ради чего рождается человек. Почему же авторы, люди мудрые, скрывают это „нечто“, предпочитают дурачить нас растиньяковскими интригами по поводу капитала, карьеры и других сомнительных ценностей?» Идею великой Девятой симфонии я понять не мог. Радость, которой так не хватало в жизни Л. Бетховену, не казалась мне достаточно веским доводом для заключительного аккорда жизни. «Подумаешь, радость, — думал я, — я радуюсь каждый день. Что в этом удивительного?»
Мне было тогда шестнадцать, и я только-только прикоснулся к «вечным» темам в искусстве. Здоровье и молодость создавали ощущение полноты бытия, и только любопытство слегка нарушало это почти травоядное существование. Однако я твердо знал, что является моей главной духовной ценностью. Ни семья, ни книги, ни музыка не казались мне такими важными, как дружба. Часы и минуты дружеских излияний, когда анализируются самые неуловимые, смутные состояния наших неокрепших душ, были для меня тогда наиважнейшей ценностью. Правда, именно на эту тему наши мнения не совпадали. Друг утверждал, что для него главное в жизни — любовь. Понять, почему он превозносит эту, набившую оскомину тему, я не мог. Общения с девочками я еще не знал, и представления о них у меня были книжными.
Через несколько лет друг предал меня. Теперь я понимаю, что в жизни такое случается нередко, а тогда я был просто убит. Казалось, что зияющую рану в душе ничто не может залечить, и теперь чувство обиды и глубокой горечи не покинет меня до смерти. Но пришла эта самая любовь и захватила меня целиком. Всепоглощающая, неведомая прежде страсть заставила меня увлечь мою избранницу во Дворец бракосочетания через неделю нашего знакомства. От счастья я парил в небесах и готов был к любому подвигу. Не задумываясь, я бросился бы в Неву, по которой плыли льдины, если бы того захотела моя молодая жена. И это не фраза, а желание, которое в те минуты переполняло меня, и которое я запомнил.
