Рязанов Михайлович - Ледолом

Тогда незнакомец расстегнул пуговичку на рубашечном нагрудном кармашке и поспешно достал какую-то вишнёвого цвета книжечку. Развернув её и держа в ладони, показал Вовке.

— Видишь? — грозно спросил он.

— Не-ка, — ответил, раскачиваясь, Вовка, и влез почти на самую верхушку, которая уже касалась моего тополя. — У меня слабое зрение. Булатную саблю вижу отлично. А вашу шпаргалку — нет.

— Слезайте сейчас же, а то я сам к вам залезу и стащу за шиворот.

— А это видел? — выкрикнул Вовка. — Она подковы пополам разрубает как кусок сливочного масла.

«Как же он нас стащит за шиворот, если на нас даже маек нет — одни трусишки?» — подумал я.

— Слезайте, прохвосты, или я вас скину! — зло произнёс незнакомец и стал оглядываться: кого бы позвать на помощь.

— Дело плохо, — почувствовал я. — Мы, кажись, попались.

Не знаю, кому и за что, но, похоже, влипли. Наверное, за отрубленные ветки. Деревья нельзя портить. Тем более я в тридцать шестом или тридцать седьмом годах принимал участие в их посадке. В тридцать шестом — точно. Вся улица с тех пор преобразилась — позеленела. А Вовка крушит эти наши деревья. Зачем? Глупость какая. Вот уж чего не ожидал от начштаба.

— Ты нас не скинешь, дядька! Полный вперёд! Гонзалес, за мной, — обратился ко мне Вовка. — Качай мачту на абордаж!

Честно признаться, я не понимал до сей минуты, какую игру затеял Вовка, зачем устроил весь этот спектакль и дразнит мужика, видимо небезопасного для нас. Судя по его поведению. С каким-то удостоверением. Но Вовка продолжал усиленно раскачивать верхушку дерева, и я ему подыграл.

Человек, стоявший внизу, держался за ствол тополя, но не рисковал вскарабкаться на него — мог упасть и расшибиться, тем более такому упитанному мужику сверзиться запросто. Он продолжал твердить, чтобы мы спустились на землю, угрожая «поговорить» с нами «как следует».

Догадался, что под нами милиционер. Но зачем его дразнит начштаба?

Когда уцепился Вовка за ветку «моего» тополя, то шепнул:

— Рвём когти! Как только брошу саблю. Усёк? Я — в восемьдесят первый, ты — в семьдесят девятый. Встретимся у военкомата.

— Вы о чём там сговариваетесь? Сорванцы! — подал голос незнакомец и уцепился за нижний сук.

— Вам нужна наша сабля? Ловите её! — крикнул Вовка. — Мы из бочечного обруча сделаем другую. Ещё лучше! Только не мешайте нам играть в пиратов.

И швырнул клинок. Сверкая в солнечных лучах — солнышко как раз выглянуло, — сабля со звяканьем упала за забор нашего двора.

— Генка! Какой-то мужик саблю хочет отобрать — лови! — крикнул Вовка.

Незнакомец рывком бросился к забору и за ворота нашего двора, там, где-то под домом Бруков, росли высоченные репейники, — за саблей, а мы вмиг оказались на земле и что есть силы, не оглядываясь, задали стрекача через дорогу на противоположный тротуар и припустились через дворы в направлении цирка, влезая на крыши сараюшек и прыгая с них, не разбирая дороги, пока не оказались на параллельной Свободе улице Красноармейской. Я, задыхаясь, обежал здание военкомата и повалился в бурьян. Через минуту увидел и Вовку, бегущего в угол двора. У него тоже, наверное, не осталось сил перемахнуть через забор, и он упал под него в крапиву.

Отдышавшись, я окликнул друга и на дрожащих от перенапряжения ногах поплёлся к нему. И упал рядом. Начштаба лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Наконец, он очнулся.

Очухавшись, он пробормотал:

— Кажись, ушли. Теперь он нас не найдёт.

— А кто это был? Дядя-гадя?

— Факт, — подтвердил Вовка. — Тихушник.

— Какой тихушник? — не понял я.

— Не знаешь? Выслеживает всяких — и в Кресты. Втихую подкрадываются к человеку — и бац! А «оттуда возврата уж нету». У вас как тюрьма называется?

— Тюрьма. На улице Сталина. Рядом с баней. Наверно, тюрьма имени Сталина.

— Вот. Он оттуда. Ходит по городу и за всеми подглядывает. Хвать! И в Кресты. У вас, может быть, и имени Сталина. Хотя едва ли. Вождь всё-таки.

— Но мы с тобой ничего плохого не сделали. Играли.

— А сабля? Вдруг она какому-нибудь контрику принадлежала? За такие игры, знаешь, куда упекают? И песню про Сарочку пели.

— Ну и што? Её все поют. Вся Свобода. Что теперь? Леонид Утёсов даже воровские песни поёт. Сам у Сурата пластинку слышал… «С одесского кичмана бежали два уркана…»

— Запрещены такие песенки. Понимаешь? Нельзя их петь. И про бедного дядю Лёву — тоже нельзя. Они антисоветские. Нарушение закона.

— Какого закона?

— Не знаешь?

— Не-ка.

— Ну что ты, Юр, как будто вчера родился — ничего не знаешь. Не обижайся.

— Я и в натуре не понимаю ничегошеньки из того, что ты наговорил.

— Сколько людей за такие песенки в тюрьмах оказались — тыщи! А ты: «Не знаю!» Так что больше в жизни таких песенок не пой, понял?

— А почему же ты пел? И мне не сказал ничего.

— Бывает и на старуху проруха. Все поют, и я запел. Забыл, что надо всегда бдеть.

— Понял, Вовк. Саблю жалко. Я бы ни за что не отдал. Какая-то детская песенка — это смешно, Вовк. Саблю-то зачем бросать? Какому-то мужику чужому. Он, может, и не мильтон вовсе, а свистанул. А ты клюнул. Уши развесил.

— Твои слова: «Сабля тебе досталась»?

— Мои. Не отказываюсь от своих слов. Никогда.

— Вот и всё. На этом закончим разговор. Была сабля — и нет сабли. Мы с тобой всё равно друзья?

— Друзья. Навсегда.

— Вот и будем дружить. А сабля, даже булатная, — не главное в жизни. Дружба — вот что самое ценное. Мама мне как-то сказала: нипочём не попадай в милицию. Кого туда забирают — те конченные люди. Пропащие на всю жизнь. Как я могу одну маменьку оставить? Она без меня умрёт.

Возражать я не решился.

…По домам возвращались с оглядками — по Красноармейской, Труда и Пушкина.

Проходя по какому-то двору, Вовка снял чёрную пиратскую повязку с глаза, зашёл в туалет и вернулся без неё и ножен.

— С пиратством покончено, — заявил он. — Забудь.

Ещё долго с сожалением вспоминал я о клинке. Подобного предмета мне в дальнейшей жизни не привелось видеть.[28]

И однажды опять вслух высказал — не удержался — своё недовольство поступком (в моём понимании — неразумным) Вовки: что он метнул куда-то в заросли репейника на поживу какому-то мужику драгоценный клинок — с ним вполне можно было смыться.

Выслушав меня, он сказал:

— Юр, ты любишь всяких животных. Даже скользких лягушек. А я их терпеть не могу. А ты читал об ящерицах? Они, когда им грозит опасность, сами оставляют свой хвост хищникам, напавшим на них. И спасаются, пожертвовав собственной частью тела. Ты у Брема поинтересуйся. Тебе не кажется, что мы тогда поступили, как ящерица?

Вопрос был настолько неожиданным, что я на него не ответил. Лишь удивился сообразительности Кудряшова. Хотя Альфреда Брема «Жизнь животных» я прочёл с увлечением все четыре имевшихся у меня тома, и в одном из них про ящериц, конечно же.

Мне вспомнился эпизод из моего детства — я был уверен, что оно уже давно прошло, — когда со старшей группой детсадовцев летом тридцать девятого года отдыхал в лагере посёлка Каштак (это был первый лагерь в моей жизни). Из любопытства я изловил на тёплой клубничной поляне небольшую ящерицу — не терпелось поближе рассмотреть её. Но серого цвета юркое животное вывернулось из моих ручонок, оставив в ладошке… свой шевелящийся хвост.

…Я не стал больше спорить с начштаба, но так до поры и не оценил, какая опасность нам, а более — нашим семьям, угрожала. Да и сабля принадлежала Вовке, и он вправе был поступить с ней как пожелает. И всё-таки долго не смог смириться с нашей потерей. Но запрещённых песен уже не пел никогда. Зато в другом концлагере — всего через восемь лет, когда стал рабсилой, то есть рабом, — до седьмого пота деревья рубил и пилил на лесоповале, добавляя свои к десяткам и сотням штабелей (рядом, на отработанных лесосеках), уже сгнивших и изъеденных мириадами рогатых жуков, — подневольный труд сонма зеков, получивших свои скудные пайки «черняшки» и порции баланды за изнурительные потопролития, угробившие здоровье и жизни миллионов советских рабов, чтобы воздвигнуть рукотворные памятники большевистскому идиотизму, называвшемуся «строительством коммунизма в отдельно взятой части земного шара».

И каждый раз, когда наши руки двухметровой, умело отточенной зубастой «кормилицей» с шумом и мощным ударом о землю роняли красивую тяжеленную золотистую столетнюю сосну, мне вспоминались отсекаемые бритвенной остроты осколоком сабли ветви захваченного нами «брига», якобы наполненного «золотом».

Шумел сурово брянский лес,Спускались синие туманы,И сосны слышали окрест,Как шли,Как шли на битву партизаны.

И грозной ночью на врагов,На штаб фашистский, налетели,И пули звонко меж стволовВ дубра…В дубравах брянских засвистели.Врагам в лесах спасенья нет…Летят советские гранаты,И командир кричит им вслед:«Громи,Громи захватчиков, ребята!»

Шумел сурово брянский лес,Спускались синие туманы,И сосны слышали окрест,Как шли,Как шли с победой партизаны!

Замазка[29]