Джек Керуак - Бродяги Дхармы
– О'кей, ребята, – сказал я, – может, и поеду.
– В Юконе тоже урана – завались.
– И в Чиуауа, – сказал один старик. – Любые бабки ставлю – в Чиуауа есть уран.
Я вышел оттуда и, счастливый, гулял с рюкзаком по Сан-Франциско. Пошел к Рози, повидаться с ней и с Коди. Вид Рози поразил меня, она внезапно и страшно изменилась: кожа да кости, в вытаращенных глазах застыл ужас.
«Что случилось?»
Коди утащил меня в другую комнату, он не хотел, чтобы я говорил с ней.
– Все произошло за последние двое суток, – зашептал он.
– Что с ней?
– Она говорит, что составила список всех наших имен и всех наших грехов и попыталась спустить в унитаз у себя на работе, а список был длинный и застрял, послали за сантехником, а сантехник, говорит, был в форме, это был полицейский, он отнес список в полицию, и теперь нас всех арестуют. Просто сошла с ума, и все. – Коди был мой старый приятель, много лет назад я жил у него в Сан-Франциско на чердаке, старый верный друг.
– Видел ее руки?
– Н-да. – Я видел, у нее все руки были попилены.
– Она пыталась перерезать вены каким-то старым тупым ножиком, не удалось. Я беспокоюсь за нее. Не последишь за ней, а то мне в ночь на работу?
– Ох, дружище…
– Ох, дружище, ах, дружище, да ладно тебе. Знаешь, как в Библии сказано, «до самого последнего из них…»
– Ну ладно, но вообще-то я собирался повеселиться.
– Веселье – не самое главное в жизни. Иногда, знаешь ли, приходится выполнять некоторые обязанности.
Так мне и не удалось пощеголять своим новым рюкзаком в «Плейсе». Коди довез меня до кафе на Ван-Несс, там я купил на его деньги бутербродов для Рози и один пошел обратно, чтобы уговорить ее поесть. Она сидела на кухне и таращилась на меня.
– Ты что, не понимаешь, что это значит? – повторяла она беспрестанно. – Теперь они знают о тебе все.
– О ком?
– О тебе.
– Обо мне?
– О тебе, об Альве, о Коди, об этом, Джефи Райдере, обо всех вас, и обо мне. Обо всех, кто зависает в «Плейсе». Завтра нас всех арестуют, а может, и раньше. – В абсолютном ужасе она взглянула на дверь.
– Зачем ты порезала себе руки? Разве можно такое над собой творить?
– Потому что жить не хочу. Скоро будет новая великая полицейская революция.
– Нет, будет рюкзачная революция, – рассмеялся я, не догадываясь, насколько серьезно положение; мы с Коди действительно потеряли чутье, уже по рукам ее можно было догадаться, как далеко она зашла. – Послушай, – начал я, но она не желала слушать.
– Ты что, не понимаешь, что происходит? – крикнула она, не сводя с меня огромных искренних глаз, пытаясь безумной телепатией заставить меня поверить, что говорит чистую правду. Она стояла посреди кухоньки: костлявые руки умоляюще сложены, ноги напряжены, рыжие волосы в мелких кудряшках, – трепеща, вздрагивая, время от времени закрывая лицо руками.
– Да фигня это все! – взорвался я, внезапно почувствовав то, что всегда чувствовал, пытаясь растолковать Дхарму другим людям: Альве, матери, родственникам, подругам, всем; они никогда не слушали, они всегда хотели, чтобы я слушал их, они знали все, а я – ничего, я был для них просто глупый молодой человек, непрактичный дурак, не понимающий смысла и значения этого очень важного, очень реального мира.
– Ворвется полиция и арестует всех нас, и нас будут допрашивать неделями, а может быть, годами, пока не выяснят все наши преступления и прегрешения, это целая сеть, она раскинута повсюду, в конце концов арестуют весь Норт-Бич и даже весь Гринвич-Виллидж, потом Париж, потом арестуют вообще всех, ты не понимаешь, это только начало. – Она дергалась на каждый звук в коридоре, воображая, что это полиция.
– Да послушай же ты меня! – умолял я, но каждый раз она вперялась в меня своими глазищами, гипнотизируя, едва не заставляя поверить в свою правоту, настолько сама она была уверена в этих фантазиях. – Откуда ты все это взяла, пойми ты, ведь жизнь – только сон, расслабься и радуйся Богу, Бог – это ты, дуреха!
– Ох, Рэй, уничтожат тебя, я это вижу, и все верующие будут схвачены и примерно наказаны. Все только начинается. Тут замешана Россия, хотя они никогда не признаются… И я слышала что-то о солнечных лучах и о том, что происходит, когда мы засыпаем. Ах, Рэй, мир никогда уже не будет прежним!
– Какой мир? Какая разница? Прекрати, не пугай меня. Нет, черт возьми, не напугаешь, и вообще не хочу больше слышать ни слова. – Рассердившись, я вышел, сходил за вином, встретил Ковбоя и еще кой-кого из музыкантов, и вернулся с компанией – следить за Рози. – Выпей вина, может, ума наберешься.
– Нет уж, с бухлом покончено, винище ваше, которое вы жрете, выжигает желудок и сушит мозги. С тобой вообще плохо дело, ты ничего не чувствуешь, не понимаешь, что происходит!
– Ну все, хватит.
– Это моя последняя ночь на земле, – добавила она.
Мы с музыкантами выпили все вино, трепались до полуночи, и Рози, казалось, стало получше, она лежала на кушетке, болтала с нами, даже посмеялась немножко, ела бутерброды и пила чай, который я заварил для нее. Музыканты ушли, я лег спать на кухне в новом спальном мешке. Но когда ночью вернулся Коди, а я ушел, она выбралась, пока он спал, на крышу, разбила слуховое окошко, чтобы осколками перерезать вены, и сидела там на рассвете, истекая кровью; сосед заметил ее, вызвал полицию, полицейские полезли на крышу помочь ей, тут-то все и случилось: она увидела, что пришла страшная полиция всех нас арестовать, и побежала к краю крыши. Молодой полицейский, ирландец, в невероятном прыжке успел схватить ее за халат, но она вырвалась и, голая, упала на тротуар с шестого этажа. На первом этаже музыканты, которые всю ночь крутили пластинки и разговаривали, услышали глухой стук. Выглянув из окна, они увидели ужасную картину. «Так обломались, какое уж там веселье». Задернули занавески и тряслись. Коди спал… На следующий день, когда я узнал обо всем, увидел в газете фото с распластанным крестом на том месте, где она приземлилась, – одна из мыслей была: «Если бы она послушала меня… Неужели я говорил так глупо? Неужели мои идеи такие дурацкие, идиотские, детские? Не пора ли воплотить в жизнь то, в чем я уверен?»
Так я и сделал. На следующей же неделе собрался в дорогу, чтобы покинуть этот город невежества и неведения, каким является любой современный город. Распрощавшись с Джефи и другими, я вскочил в товарняк и поехал вниз по побережью, в Лос-Анджелес. Бедная Рози – она была абсолютно уверена в реальности мира, в реальности страха, – что же реально теперь? «По крайней мере, – думал я, – теперь, на небесах, теперь она знает».
16
А себе я сказал: «Я в дороге на небеса». Мне внезапно стало ясно, что я никого не должен учить тому, что понял сам. Как я уже говорил, перед отъездом я встречался с Джефи, мы грустно побродили по парку Чайнатауна, перекусили в «Нам Юен», вышли, уселись на травку, воскресное утро, тут заметили группу негров-проповедников, проповедующих перед несколькими скучающими китайскими семействами, чьи детишки резвились рядом в траве, и кучкой бродяг, которым было ненамного интереснее. Толстая тетка, типа Ма Рэйни, расставив ноги, гулко завывала, то и дело переходя с речи на блюз, причем пела замечательно; почему же такая одаренная проповедница не пела в церкви? А дело в том, что время от времени она вдруг страшно отхаркивалась и со всей силы сплевывала на траву. «И я говорю вам, что Господь позаботится о вас, если вы осознаете, что для вас открыто новое поле… Да! – хрр! – тьфу!» – футов на десять вбок. «Видишь, – сказал я Джефи, – в церкви она не смогла бы этого сделать, и в этом ее изъян, что касается церкви, но скажи мне, слышал ли ты когда-нибудь такого крутого проповедника?»
– Да, хороша, – ответил он, – только не люблю я все эти штуки насчет Иисуса.
– Чем же тебе Иисус не нравится? Разве он не говорил о Небесах? Разве Небеса – не то же самое, что Нирвана Будды?
– В твоей интерпретации, Смит.
– Джефи, я вот хотел объяснить Рози разные вещи, и мне все время мешала эта ересь, отделяющая буддизм от христианства, восток от запада, какая, черт подери, разница? Мы же ведь все на небесах, разве нет?
– Кто тебе сказал?
– Мы же в нирване, или нет?
– В нирване и в самсаре одновременно.
– Слова, слова, что значит слово? Не все ли равно, как назвать нирвану? Ты послушай, как эта тетка взывает к тебе, твердит тебе о новом поле, о новом буддистском поле, братишка! – Джефи разулыбался, чрезвычайно довольный. – Для всех нас, во все стороны распростерлись буддистские поля, а Рози – цветок, которому мы позволили увянуть.
– Никогда еще ты не говорил так верно, Рэй.
Толстая тетка подошла к нам, она тоже заметила нас, особенно меня. Она даже назвала меня «милок»:
