Юрий Герман - Я отвечаю за все
Весь этот вечер он бродил по Парижу. Был и на бульваре Сен-Мишель и посидел там на лавочке возле табачного магазина, поглядел на Дом Инвалидов, оказался в метро Сен-Жермен де Пре, потолкался между бульварами де ла Вилетт и улицей Сен-Мор, вконец измучился и, часам к девяти, залез в ванну в своем номере. В это время зазвонил телефон, и портье сказал ему, что «месье профессор» будет сейчас говорить с Москвой. Завернувшись в мохнатую простыню, Владимир Афанасьевич сидел на кровати и ждал. В трубке чирикало и попискивало.
— Алло, — сказал Устименко. — Давайте мне мою Москву.
— Pour sur c'est madame qui vous appelle, monsieur, — сказал старый трепач портье. — Certainement monsieur s'ennuie de madame. Et madame s'ennuie de monsieur. Mais de la patience, un peu de patience, monsieur. Un tout petit peu[14].
— Варвара? — крикнул Устименко.
— Je vous prie [15] , — сказал портье и отключился.
— Ты есть? — спросила она.
— В Париже, представь себе. Сижу в простыне. Видел твою Сакре-Кер.
Сердце его билось, словно они были женаты девятнадцать дней, а не лет.
— Возьми меня к себе, — услышал он. — Почему я вечно тебя жду? Всю жизнь я тебя жду.
Он молчал и улыбался.
— Я хочу в воскресенье пройтись с тобой по улице Горького, как все порядочные жены. Я хочу фотографироваться с тобой на фоне Минина и Пожарского. И чтобы ты подарил мне богатый торт с розами из крема. Прием.
— Будет тебе торт, — улыбаясь, крикнул он. — Все будет.
— Тебе нужен кислород, — сказала она. — Чистый воздух. Ты уже столько времени ездишь по всяким столицам мира. И никогда не отдыхаешь!
— Я железный старичок, — сказал Устименко, — найди другого такого к пятидесяти годам.
— Брось курить! — закричала Варвара.
— Бросаю, — тоже крикнул он, — вот-вот брошу. Но дело не во мне. Как ты там?
Устименко подобрал длинные ноги. Было холодно сидеть в простыне.
— Я?
— Здравствуй, рыжая, — вдруг громко и радостно сказал он. Они всегда разговаривали по телефону, как двое душевнобольных. — Ты молодец, что догадалась позвонить.
— Молодец, а вот, как собака, — жалостно произнесла она. — Сколько времени ты ездишь? Я тебе жена или собака? Собака, да? И не торопись отвечать, у меня талонов аж на двадцать минут. Я — собака?
Он плотнее закутался в простыню. И сказал веско:
— Ты мне жена.
— Повтори. Прием.
— Жена. Как там Наталья?
— Наталья пошла в кино. Петька твой ненаглядный сидит дома и намазывает какой-то самодельной и вонючей мазью свои лыжи. Дед спрашивает про мормышку.
— Скажи деду, что он загонял меня своей проклятой мормышкой, — закричал Устименко. — Тут ни в одном рыболовном магазине не знают, что такое его дрянные мормышки. Они не понимают про подледный лов. А я со своим английским языком не могу им объяснить. Не будет Родиону Мефодиевичу никаких мормышек.
— Пропади они пропадом, — сказала Варвара. — Он сам сделает. Аглая Петровна спрашивает, был ли ты у стены Коммунаров?
— Не был еще, — сказал Устименко. — Да, вот, самое главное, я встретил Женьку. Он — поп.
— Боб? — спросила Варвара.
— Не боб, а поп. Женька, Женюрочка. В смысле — священник. С бородой, представляешь? Сдохнуть можно, словно в театре.
Варвара молчала.
— Ты меня слышишь?
— Слышу, — сказала она. — Я давно все знала. Только не хотела тебя огорчать. — Голос ее стал приглушенным, невнятным. — От него и Юрка ушел, потому что… в общем понятно.
— А Родион Мефодиевич знает?
— Только этого ему не хватало. Ну и каков же названный гражданин?
— Благостный, напомаженный, пальцы как сардельки. В составе какой-то православной делегации. Сказал, что он, видишь ли, тоже жертва культа. Смешно?
— Не смешно, — ответила Варвара. — Когда твой доклад?
— Был, все нормально.
— Что значит нормально?
— Конфуза не произошло, — сказал он поспешно. — И еще, я сегодня слушал Барбару. Голос совершенно как твой, если бы ты умела петь.
— Уже завел себе, — сказала она. — Представляю, какое страшилище.
Он засмеялся.
— Завтра кое-что куплю тебе и Наташке. Петьке присмотрел стиляжную куртку. Похожа на чехол для чемодана, но им такие нравятся.
— От Саинянов тебе привет, — сказала она. — Проехали мимо нас в Ленинград. Вагаршак будет у Баирова доклад делать. И Долецкий с ними поехал. А осенью Стасик, наверное, в Лондоне будет докладывать. У вас уже ночь в Париже?
— Нет, вечер. Что старики?
— Они все в кухне заперты, чтобы не мешали говорить. Они…
— Я тебя люблю, — перебил он. — Щукину позвони, скажи, что порядок, он поймет. Ты есть?
— Ага, научился!
— Ты — есть?
— Это — как скажешь. От тебя зависит.
— Ты — главная, — услышала она. — Ты. Помнишь наш разговор тогда, девятнадцать лет назад? Помнишь?
— Да. Да. Да.
— Никого, кроме тебя, никогда.
— Да, так, спасибо. Расскажи, где твой отель. Я должна знать подробности.
— На Больших Бульварах.
— А как ты ходишь на заседания? Прием.
— Ну, к Лувру и к Сене. Под сводами Лувра.
— Во красотища! И старые платаны там есть — я читала? Прием!
— Все есть.
— А мушкетеры? Три мушкетера?
— Могут быть. И Сен-Жерменский бульвар есть, и Дантон. Он вроде бы показывает на Школу медицины, где мы заседаем.
— А Тюильрийский сад?
— Я тебя целую, — сказал Устименко. — И всех целую. А Петьку на всякий случай выпори. До свиданья, рыжая…
— Я — седая, дурачок, — крикнула она. — И не смей вешать трубку, еще три минуты осталось. Говори.
— Ты все равно — рыжая, — сказал он.
— Говори же, говори. Все равно что, но только говори.
Их разъединили на самом главном. Он не успел рассказать ей для Федора Федоровича про модификацию Канивье. Удивительно, как он никогда ничего не успевает толком. Разумеется, старик на покое, но ему же интересно. И по телефону он бы позвонил своим ученикам.
Впрочем, он напишет письмо и отправит авиапочтой.
Но едва он сел за стол, позвонил телефон.
— Привет, герр профессор, — сказал веселенький Бор. Губин. — Едва раздобыл твои парижские координаты. Вот что, дружище. Мы даем подробненько материал о вашем симпозиуме. Тут у меня заготовлены вопросы…
— Да ты откуда? — удивился Устименко.
— Как откуда? Москва, Сивцев Вражек, откуда же еще? Подвал уже стоит в полосе. Нужно уточнить кое-какие подробности. Значит, так…
Он заурчал, разбираясь, видимо, в своих записках. А Устименко сидел и ждал…
К часу ночи он кончил письмо Щукину. В письме ничего не было о Париже. Ни единого слова. Только о модификации Канивье, но зато со всеми подробностями и даже с двумя схемами. Всегда у него получались сухие письма.
Сосново
1962 — 1965
Примечания
1
Это политика! Это политика, которой здесь нет и не может быть места! (нем.)
2
В данном случае мы говорим о медицине. Если принять, конечно, наш взгляд на нее, как на науку, имеющую своей целью и задачей распознавание, лечение, предупреждение болезней и укрепление здоровья людей (англ.) .
3
Если же обратиться к вашей точке зрения — к точке зрения, которую я помню… к точке зрения, выраженной вами однажды формулой «это есть, но этого не может быть», — тогда, разумеется, все, что я тут доложил, есть политика. Так же, как политикой является и ваша формула «это есть, но этого не может быть» (англ.) .
4
Очень интересно! (франц.)
5
Что значит «это есть, но этого не может быть»? Что это значит? О чем речь? (финск.)
6
Говорите, профессор, говорите! Мы слушаем! (исп.)
7
Это процесс необратимый. К сожалению, тут кроме ученых немало любителей сенсаций. Да и самим ученым не чуждо ничто человеческое… Продолжайте, прошу вас (франц.) .
8
Позиция «это есть, но этого не может быть», к сожалению, сковывала науку не только в средние века. Она жива и по сей день и требует немалых сил, чтобы с ней бороться… (англ.)
9
Я протестую! (нем.)
10
Года два-три назад в нашей специальной прессе упоминались опыты советского хирурга, если не ошибаюсь, поименованного буквой У. Тема исследования — побочные действия лучевой терапии, опыты исследователь ставил на себе самом. Мои коллеги, будучи в шестьдесят четвертом году в Москве, слышали от русских онкологов, что хирург, подписывавший свои сообщения буквой У, был тяжело ранен на войне и все-таки нашел в себе силы вернуться к хирургии, а впоследствии на протяжении многих лет вел исследовательскую работу, далеко не укрепляющую его здоровье. Так вот, если коллега почтет мой вопрос уместным, — не назовет ли он полную фамилию ученого? (польск.)
11
