Виталий Безруков - Есенин
Есенин читал, а людям казалось, что со сцены надвигается гроза. Как летом, в июле или августе, где-то далеко над полем появилось облачко. Оно на глазах потемнело и уж надвигается тучей, охватившей весь горизонт. Черное небо перечеркивают вспышки молний, но грома еще не слышно. Безотчетный страх охватывает тебя всего перед надвигающейся стихией. Хочется бежать, но цепенеют ноги. Так и публика в зале, завороженная предельной искренностью стихов, идущих от сердца, оцепенела перед есенинским бесстрашием. А он словно бурю обрушил в тишину:
Я верю, что, стремясь по нужному пути,Здесь, на Земле, не расставаясь с телом,Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойтиВоистину к божественным пределам.И все-таки, когда я в «Правде» прочиталНеправду о Христе блудливого Демьяна,Мне стыдно стало так, как будто я попалВ блевотину, изверженную спьяна.Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос —Далекий миф, — мы это понимаем, —Но все-таки нельзя ж, как годовалый пес,На все и вся захлебываться лаем.
Молодые поэты, пришедшие во главе с Пастернаком, не найдя места, расположились вдоль стены, кто-то присел на подоконник. Они с восторгом глядели на эстраду. Пастернак, много раз слышавший чтение Есенина перед многочисленной аудиторией, всякий раз испытывал жгучую зависть к нему, к этому «крестьянину в цилиндре», к его способности захватывать, завораживать людей — не только «половодьем чувств» своих стихов, но самим чтением. Он ревниво покосился на разинутые рты молодых поэтов и, увидев свободное место за столиком Кусикова и Соболя, подсел к ним, пытаясь обратить на себя внимание, но те лишь досадливо отмахнулись:
— Тихо ты! Не мешай!
А со сцены хлестал ливень. Теплые, очищающие, освежающие капли, в сущности, обыкновенных, простых слов западали в души слушателей, пробуждая в них ростки чего-то большого и сокровенного. Женщины плакали. Мужчины непрерывно курили.
Христос, сын плотника, когда-то был казнен.Пусть это миф, но все ж когда прохожийСпросил его: «Кто ты?» — ему ответил он:«Сын человеческий», — он не сказал — «Сын Божий».Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,И не было его в стране Пилата.Так что ж из этого? Не надобно подрядПлевать на все, что в человеке свято!Ты испытал, Демьян, всего один арест,А все скулишь: «Ах, крест мне выпал лютый!»А что, когда б тебе голгофский дали крестИ чашу с едкою цикутой?
В зале послышался одобрительный гул голосов, но Есенин поднял руку, и все враз смолкли. Он молниеносно оглядел толпу, и этого ему было достаточно, чтобы понять: она взята в полон целиком, безраздельно. И уже не нужен «голосовой набат». Тихой хрипотцой он продолжал:
Хватило б у тебя величья до концаВ последний час по их примеру тожеБлагословить весь мир под тернием венцаИ о бессмертии учить на смертном ложе?
И все поняли, что не к Демьяну Бедному, хулителю Христа, обратился Есенин, а к ним, всем вместе и к каждому в отдельности. Многие виновато опустили головы. А Есенин, словно великодушно «отпущаще» грехи, громогласно и гневно припечатал:
Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,Ты не задел его своим пером нимало.Разбойник был, Иуда был,Тебя лишь только не хватало.Ты сгустки крови у крестаКопнул ноздрей, как толстый боров,Ты только хрюкнул на Христа,Ефим Лакеевич Придворов.
— Так его, Учитель! — не выдержав, гаркнул Приблудный.
Но Есенин на него даже не взглянул. Стихи и чтение захватили его. Он только встряхнул кудрявой головой и показал толпе кулак.
Но ты свершил двойной тяжелый грех:Своим дешевым балаганным вздоромТы оскорбил поэтов вольный цехИ малый свой талант покрыл позором.
Но тут уже весь присутствующий «вольный цех» поэтов в знак согласия с Есениным разразился шквалом аплодисментов. Есенин озорно сверкнул голубыми глазами.
— Остыньте! — поднял он обе руки и, когда все утихли, звонко и весело закончил:
Ведь там, за рубежом, прочтя твои стихи,Небось злорадствуют кликуши:«Еще тарелочку Демьяновой ухи,Соседушка, мой свет, пожалуйста, откушай».А русский мужичок, читая «Бедноту»,Где образцовый блуд печатался дуплетом,Еще отчаянней потянется к ХристуИ на хер вас пошлет при этом!
Есенин замолк и, по-детски хлопая ресницами, улыбнулся. Рев восторга обрушился на него.
— Браво!.. Браво! — орала публика и аплодировала так, что звенели стекла в окнах кафе, а прохожие на Тверской останавливались и заглядывали в заиндевевшие окна, любопытствуя, что происходит.
А в зале стали требовать от Есенина еще стихов.
— Даешь «Москву кабацкую», — раздавались пьяные голоса.
— Знаете, почему вам моя «Москва кабацкая» нравится?! — крикнул Есенин.
В ответ визг и аплодисменты.
— Потому что вы сами в душе хулиганье и бандиты! Оттого и нравится вам похабщина в моих стихах, потому и считаете, что я пишу про себя, а не про вас!
В ответ засвистели, заулюлюкали:
— Хулиган! Есенин! Браво, Есенин!
Какой-то господин, рукавом утирая пьяные слезы, пошатываясь, подобрался к эстраде, протягивая бутылку со стаканом:
— Выпьем, Серега! За Христа, за кровь Христову.
Приблудный, ухватив пьяного за воротник, бесцеремонно отшвырнул его.
— Прочь! Утри слюни! — Он протянул руку, помогая Есенину спрыгнуть с эстрады. Отталкивая особенно назойливых почитателей, провел его за столик.
Девицы с визгом бросились целовать Есенина. Мандельштам сидел и радостно улыбался, размышляя над услышанным. «Талантище, истинное дарование! За Есениным не угнаться ни ему, Мандельштаму, ни Пастернаку, — глянул он в его сторону, — да, пожалуй, и Маяковскому».
Эрлих тоже бесповоротно понял, что Есенин оставил позади себя всех их: имажинистов, футуристов, кубистов и прочих «истов» — искателей формы, а не смысла и содержания. Но зависть маленького дарования и чрезмерное честолюбие не позволяли радоваться за Есенина, как мог это делать Мандельштам.
Когда все снова уселись за столиком, разлили вино, Приблудный театрально встал на колено перед Есениным, преклонив голову:
— Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени.
Есенин, довольный, рассмеялся:
— Эрлих! А ты можешь сказать про себя, что ты мой ученик?
— Только с глазу на глаз могу.
— А при всех, как Иван?
Эрлих не ответил.
— Ну да ладно! — поднял стакан Есенин. — Давайте за Русь!
— За Русь, до дна! — поддержал тост Мандельштам.
Приблудный выпил и тут же налил себе еще.
— За Русь, Сергей, я должен сразу еще выпить. За Русь! — Он залпом выпил и, поперхнувшись, отчаянно закашлялся.
— Талантливый парень! А? Сергей? — засмеялся Мандельштам.
— Талантливый, сволочь, — улыбнулся Есенин. — Перешел на полное мое иждивение, хамству его нет предела… Ты понимаешь, Иван, что ты — ничто! — постучал он Приблудного кулаком по спине, помогая откашляться.
— Что ты списал у меня, ну хорошо, а дальше? Дальше нужно свое показать, свое дать. А где оно у тебя? Где твоя работа? Ты же не работаешь, Иван!
— Прости, Сергей! — Приблудный прокашлялся и высморкался в платок, вытерев кулаком выступившие слезы. — Прости, я увез твои башмаки.
— Да хрен с ними, хотя они были самые лучшие… Не простился почему?!
Приблудный виновато опустил голову: «Потому что получил деньги, а при деньгах я дрянной человек».
— Имя мое треплешь, сволочь! — вскипел Есенин.
— Сволочь! — согласился Приблудный. — Я… я назанимал денег, под свою бедность сшил себе вот этот костюм, чтобы не позорить тебя своим видом.
Есенин беззвучно засмеялся:
— Ладно!.. Костюм что надо! А? Осип? Но если я пойму, что, кроме подражательства, как стихотворец ты ни на что не способен, — тогда пошел к чертям, нечего тогда с тобой возиться, Иван!
Приблудный покорно встал:
— Раз так, я пошел работать. Учитель. Только дай денег… ты же получил в Госиздате, знаю.
— Откуда знаешь?
— Все знают! — ухмыльнулся Иван.
— Все?!! — удивился Есенин. — Ну и ну!.. — Он достал бумажник, вынул деньги. — Пропьешь, опять клянчить будешь.
— Учитель, ты тоже пьешь, — начал было возражать Приблудный, но Есенин так зыркнул на него, что тот осекся.
— Ду-у-рак! Я кончаю тем, с чего ты начинаешь! Уловил разницу? Удались! — Он положил бумажки на край стола. Приблудный мгновенно сгреб деньги своей лапищей, зажал их в кулаке:
