Эмилиян Станев - Весна в январе
Последние дни аист в послеполуденные часы стал забираться на крышу станции. Пристроившись около самой трубы, он стоял там, повернувшись на юг, в смиренной и глубоко озабоченной позе.
Служащие догадывались, что «начальник» ждет возвращения сородичей. Они обсуждали его поведение и самыми разнообразными способами толковали его беспокойство. Дядя Михал утверждал, что аист боится, как бы ему в этом году не остаться без подруги, и объяснял это так:
— Его старуха, наверно, пободрей, чем он, вот и улетела без него в теплые края. А там она себе другого нашла, и наш начальник останется на бобах. Потому он и загрустил.
— Нет, не потому, — возражал телеграфист, который рассказывал об аистах самые удивительные истории и был склонен приписывать им величайшие добродетели. — Все дело в том, что он остался здесь. Это по-ихнему смертный грех. Аисты не простят ему этого, убьют. Они, как древние спартанцы, признают только здоровье. Здоровый дух — в здоровом теле, — заключал он безапелляционно и, чтобы показать, что никаких возражений и слушать не будет, сплевывал и прекращал спор.
Однажды в тихое весеннее утро, когда горы, из-за которых вставало солнце, были окутаны сиреневым туманом, «начальник» был как-то особенно неспокоен. Он раньше обычного занял свое место на крыше и на этот раз стоял, задрав голову. К полудню над лугами пролетел большой караван диких гусей, на короткое время огласив окрестности своим звонким гоготом, и сел где-то в полях. А за гусями с юга потянулись первые стаи аистов. Белые и чистые, аисты сверкнули в голубом весеннем небе и, красиво распластав свои широкие крылья, опустились на луг.
Заметив их, «начальник» стал тревожно ходить по крыше, время от времени уныло щелкая клювом, словно разговаривая сам с собой. Ему явно хотелось полететь к своим, но он не решался. Несколько раз он уже взмахивал крыльями, но в последний момент передумывал и продолжал переступать с ноги на ногу на крыше двухэтажного здания.
Часам к трем по рельсам и перрону пронеслась крестообразная тень одного из гостей. Он увидел «начальника», сделал круг над станцией и опустился на трубу. Оба аиста защелкали клювами. Это продолжалось минут десять. Гость щелкал бойко и энергично, «начальник» — изредка и все так же уныло. Потом аист улетел на луг и вернулся оттуда с десятком своих товарищей. Они закружили над крышей, на которой неподвижно, опустив свою выкрашенную голову, точно подсудимый в ожидании сурового приговора, стоял «начальник».
— Сейчас они ему покажут, — сказал телеграфист. — Это суд!
На перроне и на заднем дворе собрались почти все служащие, несколько носильщиков и пассажиры, ждавшие дневного поезда. Дядя Михал, встревоженный словами телеграфиста, но все еще не совсем ему веря, посматривал на крышу и собирал камни, чтобы прогнать круживших над станцией аистов.
Вдруг один из них резко спикировал и клюнул «начальника». Стрелочник заулюлюкал и стал бросать камни, но аисты не обратили на него ни малейшего внимания. Второй аист клюнул «начальника» так сильно, что тот, покачнувшись и растопырив крылья, едва удержался на ногах. Тогда с риском повредить крышу дядя Михал швырнул вверх здоровенный кусок черепицы и попал в своего приятеля. «Начальник» от удара подпрыгнул, скользнул вниз по крыше и, увидев перед собой пропасть, раскинул свои черные крылья и взмахнул ими. Аисты тут же слетелись к нему и напали на него со всех сторон.
За насыпью «начальник» неожиданно упал, как подстреленный.
Когда дядя Михал и кое-кто из зрителей подбежали к нему, он был мертв. Затылок его был пробит тяжелым и острым клювом одного из палачей.
Стрелочник, расстроившись, вовсю поносил аистов. Все удивлялись, только старый телеграфист был доволен тем, что правильно предсказал ход событий.
— Говорил я тебе, что они его убьют, — разглагольствовал он громко, чтобы все его слышали. — Они не признают стариков, не признают больных и хилых. Наш дружок осенью как-то улизнул от расправы, но зато теперь поплатился^. Я говорю — спартанцы!
— Ну и заткнись со своими спартанцами! — прорычал дядя Михал. — Плевать я хотел на их законы, раз они такое устраивают! Я с ними порываю дипломатические отношения. Раньше я их уважал, а теперь ненавижу, — заявил он, бросая тело «начальника», и пошел к лесу.
Мы, школьники, взяли убитого аиста и отнесли его учителю зоологии, который сделал из него чучело. И до сих пор «начальник» красуется в желтом шкафу, в школьном коридоре. Проходя мимо него, я всегда вспоминал об этом случае и всегда жалел старого аиста, который не пытался уйти от суровой кары по законам своего племени.
ГУДЖУК
Каждый год Волга приносила пятерых-шестерых щенят, которых дед Мирю продавал. Охотники из города и окрестных сел охотно покупали Волгиных щенят, поскольку мать славилась как отличная гончая. Старик немало на этом зарабатывал и потому очень следил за тем, чтобы Волга давала чистокровное потомство.
В какой-то год она принесла семерых. Это было в декабре, как раз ударили морозы, и дед Мирю поместил ее в хлев, к ослу.
Все щенята были бархатно-черные, с гладкими спинками, со светло-желтыми пятнами над глазами, с рыжими мордами и грудкой. У некоторых были белые лапки и тонкие белые отметины на лбу. Только один, самый маленький, родившийся последним, составлял исключение из общего окраса, присущего этой породе гончих. Он был коротконогий, серо-черный, шерсть у него была не такая гладкая, как у других, а голова наполовину белая. Когда щенкам исполнилось по месяцу и они стали играть во дворе, осел наступил последышу на хвост. Хвост наполовину отсох, и дед Мирю ножницами его отрезал. Так кутенок и остался с коротким неказистым хвостом, и старик окрестил его «Гуджук», что по-турецки значит бесхвостый.
Если бы щенки были Зымкины, то есть легавые, отсутствие хвоста не имело бы значения, наоборот — считалось бы даже достоинством, потому что многие охотники специально обрубают им хвосты. Но Гуджук был гончей, и ни один охотник не согласился бы взять гончую без хвоста. К тому же и наполовину белая голова, портившая собаку, никому не нравилась, и, когда дед Мирю распродал весь помет, Гуджук остался — никто не захотел его купить.
Поскольку он был самым маленьким и слабым, им помыкали и его братья и хозяин. И вырос он робкий, всегда готовый обратиться в бегство, всегда печальный и как будто в чем-то виноватый. Черные его глаза, чуть навыкате, глядели как-то жалобно, но умно. Никто не ласкал его, и, когда я начал проявлять к нему расположение, носить ему из дому разные лакомства и гладить его, Гуджук скулил от удовольствия, переворачивался на спину и на радостях пускал под себя лужицы. При мне он позволял себе некоторые смелые поступки — например, лаял на кошку, которая грелась на солнце, растянувшись у порога, или тявкал прямо в морду ослу. Постоянным его занятием было таскать по двору какую-то тряпку и разодранную заячью шкурку. Мать перестала о нем заботиться и рычала, когда он пытался поиграть с ней, а отец, Мурат, явно его презирал.
— И как это он уродился с такой головой, словно его известкой обмазали! — досадовал дед Мирю. — Возьму да подарю его кому-нибудь, отвяжусь от него. Хотя собачонка-то вроде умная.
Он спешил избавиться от Гуджука, потому что не мог кормить лишнюю собаку. И без того он держал трех.
Однажды к деду Мирю зашел пастух Танчо, — увидел Гуджука и попросил отдать ему собаку. Танчо собирался заняться охотой.
— Возьми, от всего сердца дарю. Приставь его к стаду, он сам научится гонять.
Прошла весна. Мы забыли о Гуджуке. Танчо редко бывал в городе и не заходил к старику. Да и дед Мирю был занят — в это время года он собирал целебные травы. Как-то, вернувшись из леса, он рассказал мне, что видел Гуджука. Гуджук гнал зайца, и гнал его очень настойчиво.
Через неделю сам хозяин его, Танчо, пришел похвалиться собакой.
— Гуджук, говоришь? Один турок дает мне за него двух коз, а я не хочу, не отдам его. Целыми днями гоняет зайцев по лесу. Как колокольчик заливается. Выправлю себе в этом году билет и ружье уже присмотрел*- хвастался пастух.
Прошло и лето. Наступила осень, открылась охота на косуль, и мой брат, который был намного старше меня и за год до этого кончил лесоводческий факультет, приехал домой погостить. Он привез новую двустволку, купленную в столице. Охотничьей страстью он заразился в Родопах, куда был назначен лесничим. Узнав, что группа его знакомых и друзей отправляется в горы на косуль, он захотел тоже к ним присоединиться, но у него не было собаки. Я вспомнил о Гуджуке и попросил пастуха одолжить гончую брату. На другой день Танчо привел собаку на веревке к нам домой.
Гуджуку было уже одиннадцать месяцев, но он был все такой же мелкий и страшно тощий. Танчо кормил его одной мамалыгой, а собака целыми днями гоняла дичь и теряла много сил. Увидев его, брат засмеялся.
