Жузе Агуалуза - Продавец прошлого
— Сюда нельзя! — Не выдерживает: — Проклятье! Из какой преисподней вы выскочили?
Я слышу голос Эдмунду Бараты душ Рейша: он истошно визжит, — и только потом его вижу. Он прижался к стене, стоит, опустив руки. На тощей груди сияет красная майка. Лезвие серпа, золото молота на мгновение вспыхивают. Потом темнеют.
— Именно, детка, вывалился из преисподней! Из прошлого! Откуда выходят преданные анафеме…
Жузе Бухман зажат между Анжелой — впереди — и Феликсом, который сзади держит его за руки. Его лицо вплотную придвинулось к ее лицу. Он вопит, как одержимый. Неожиданно он представляется мне великаном. Вены на шее вздулись и пульсируют, выделились на лбу:
— Вот именно, вывалился из прошлого! А кто я такой? Скажи-ка им, кто я такой!..
Он неожиданно, в приступе ярости, вырывается, опрокинув Анжелу. Бросается на Эдмунду, хватает его за шею левой рукой и заставляет опуститься на колени к его ногам. Приставляет к шее дуло пистолета:
— Скажи им, кто я такой!
— Привидение. Дьявол…
— Кто я такой?
— Контрреволюционер. Шпион. Агент империализма…
— Мое имя?
— Гувейя. Педру Гувейя. Ты должен был умереть в семьдесят седьмом.
Жузе Бухман награждает его пинками. Одним. Вторым. Третьим. Четвертым. Пятым. Он обут в черные тяжелые ботинки, которые производят глухой шум при ударе по телу. Эдмунду не кричит. Даже не пытается уклониться от ударов. Пинки приходятся ему по животу, по груди, в рот. Ботинки становятся красными.
— Падаль! Падаль!
Жузе Бухман, или Педру Гувейя, как вам угодно, кладет пистолет на стол. Хватает тряпку и вытирает ботинки. Продолжает кричать «Падаль! Падаль!», словно кровь другого жжет ему ноги. Затем садится на табурет, закрывает лицо ладонями и разражается протяжным, судорожным плачем, который сотрясает все его тело. Эдмунду Барата душ Рейш отползает в угол кухни. Садится, прислонившись к стене, вытянув ноги. Улыбается:
— Я тебя не забыл. И ее тоже не забыл — Марту, Марту Мартинью, изображавшую из себя интеллектуалку, поэтессу, художницу и бог знает кого еще. Она была беременна, уже на сносях, с огромным животом. Круглым. Прямо, как шар. Так и стоит у меня перед глазами.
Феликс, стоя рядом с дверью, ведущей в коридор, обняв Анжелу, наблюдает за происходящим, онемев от изумления. Педру Гувейя плачет. Не знаю, слышит ли он, что говорит Эдмунду Барата душ Рейш. А вот бывший агент госбезопасности словно развлекается. Его уверенный, ледяной голос вибрирует в ночной тишине:
— Это случилось давно, не так ли? В эпоху борьбы. — Он показывает на Анжелу. — Думаю, что девушки тогда даже не было на свете. Революция была в опасности. Банда молокососов, горстка безответственных мелкобуржуазных субъектов попыталась силой взять власть. Нам приходилось проявлять твердость. «Мы не будем терять времени на вынесение приговора», — сказал Старик в своей речи Нации, мы и не теряли. Сделали то, что необходимо было сделать. Когда апельсин подгнивает, мы выкидываем его из корзины и отправляем в мусорный бак. Если мы его не выкинем, загниют все остальные. Выбрасывается один апельсин, выбрасывается два или три — и I остальные спасены. Вот этим мы и занимались. Наша работа заключалась в том, чтобы отделять хорошие апельсины от гнилых. Этот тип, Гувейя, вообразил, что раз он родился в Лиссабоне, ему удастся улизнуть. Позвонил португальскому консулу: «Господин консул, я португалец, я скрываюсь там-то, спасите меня, пожалуйста, а еще мою жену, она негритянка, но ждет от меня ребенка». Ах! Ах! И знаете, что сделал господин португальский консул? Он отправился за обоими, а затем передал их прямо мне в руки. Ах! Ах! Я всячески поблагодарил консула, сказал ему, мол, вы, товарищ, подлинный революционер, стиснул его в объятиях, хотя и с отвращением, конечно, не думайте, я предпочел бы плюнуть ему в лицо, но обнял его, да, попрощался и отправился допрашивать девушку. Она продержалась пару дней. А на третий родила, прямо там, девочку, вот такусенькую, такого размера, а кровищи-то, кровищи, как подумаю об этом, сразу кровь перед глазами. Мабеку, мулат с юга, он давно уже помер, нелепая смерть — два хладнокровных ножевых удара в одном лиссабонском баре, так и не выяснили, кто это был, — Мабеку перерезал пуповину перочинным ножом, а потом зажег сигарету и начал пытать ребенка, прижигая ему спину и грудь. Крови, опа-на! Крови-то до черта, девица, эта самая Марта, оба глаза с луну, во сне меня преследует, да еще вопли ребенка, запах горелого мяса. До сих пор, стоит только прилечь и задремать, ощущаю этот запах, слышу плач ребенка…
— Замолчите!
Резкий крик Феликса, голос, которого я у него не слышал. Повторяет:
— Замолчите! Замолчите!
Оттуда, где я нахожусь, сверху шкафа, я вижу его череп, освещаемый аурой ярости. Он отделяется от Анжелы и делает шаг в сторону Эдмунду; сжав кулаки, кричит:
— Исчезните! Вон отсюда!
Экс-агент с трудом поднимается. Выпрямляется. Устремляет презрительный взгляд на Жузе Бухмана и при этом резко хохочет:
— Теперь у меня не осталось никаких сомнений. Это и вправду ты, Гувейя, фракционер. В прошлый раз я почти узнал тебя по смеху. Ты часто смеялся на собраниях фракционеров, еще до того, как консул, твой земляк, передал тебя мне в руки. В тюрьме ты только и делал, что плакал. Часто плакал, ы-ы-ы! как баба. Смотрю, как ты плачешь, и вижу сопляка Гувейю. Ты что, отомстить хотел? Для этого нужна страсть. Нужна смелость! Убить человека — дело мужское.
И тут, словно в каком-то медленном танцеАнжела пересекает кухню,проходит мимо стола,правой рукой берет пистолет,левой рукой отстраняет Феликса,наставляет в грудь Эдмунду и стреляет.
Крик Бугенвилии
Во дворе, в том месте, где Феликс Вентура похоронил вытянувшееся тело Эдмунду Бараты душ Рейша, теперь цветет бугенвилия во всем своем алом великолепии. Она быстро выросла. Закрывает уже большую часть ограды. На радостях — или же с доносом, на который никто не обращает внимания, — перекинулась на бульвар, на ту сторону. На днях я впервые осмелился выйти во двор. С трепещущим сердцем взобрался на ограду. Солнце играло в осколках стекла. Я осторожно пробрался между ними и взглянул на мир. Увидел длинную улицу, красную глину и старые усталые дома, нарушающие порядок на противоположной стороне. Люди проходили мимо, не внимая крикам бугенвилии. Меня напугало широкое безоблачное небо, напряженное молчание света, стая птиц, летающих кругами. Я опрометью кинулся назад, в укрытие дома. Может, я и выйду опять, если станет немного пасмурнее. Солнце вызывает головокружение, жжет кожу, но мне хотелось бы не торопясь рассмотреть прохожих.
Феликс ходит грустный. Со мной почти не разговаривает. Сегодня, правда, нарушил молчание. Вошел в дом, снял темные очки, спрятал во внутренний карман пиджака, затем снял пиджак и повесил на спинку стула. Потом открыл портфель и показал мне небольшой квадратный конверт из желтоватой бумаги.
— Пришла новая фотография, видишь, дружище? Она о нас все еще не забыла.
Осторожно открыл конверт, стараясь его не разорвать. Это был полароидный снимок. Радуга, озарившая реку. В верхнем правом углу виден силуэт обнаженного мальчишки, ныряющего в воду. Анжела Лусия написала синей ручкой сбоку фотографии: «Безмятежные воды. Пара» и дату. Феликс пошел за коробкой с булавками, такими маленькими, с круглыми разноцветными головками. Выбрал одну, с головкой ярко-зеленого, абсурдного цвета, и приколол фотографию к стене. Затем сделал три шага назад, чтобы посмотреть на результат. Стена гостиной напротив окон почти вся увешана фотографиями. Вместе они образуют что-то вроде витража, который напоминает мне эксперименты Дэвида Хокни[50] с полароидными снимками. Преобладают оттенки голубого.
Феликс Вентура развернул лицом к стене большое плетеное кресло и уселся в него. Он сидел так долгое время, неподвижно, молча, наблюдая, как чистый вечерний свет умирает, встретившись с бессмертным светом полароидных снимков. Его глаза наполнились слезами. Он вытер их платком. Сказал мне:
— Знаю. Тебе хотелось бы, чтобы я ее простил. Сожалею, друг мой, но не могу. Думаю, я не способен.
Человек в маске
Человек, только что вошедший в дом, кого-то мне напоминает. Тем не менее, мне не удается угадать кого. Высокий, элегантный, хорошо одетый. Седые, коротко постриженные волосы придают ему благородный вид, который тут же опровергает широкое, несколько простецкое лицо. Я вижу, как он, словно тигр, пересекает сонный свет вечера. Он не обращает внимания на протянутую Феликсом руку и, словно бы с некоторым отвращением, усаживается, вытянув ноги, на кожаный диван. Глубоко вздыхает. Барабанит пальцами по кожаному подлокотнику кресла.
