Павел Хюлле - Тайная вечеря
Матеуша из костела увезли с инфарктом в больницу. Когда в той страшной сумятице носилки вставляли в «скорую», мне вспомнилось Евангелие от святого Иоанна. Да, много лет назад, в тот памятный вечер в СПАТИФе, мы обсуждали, почему именно он, любимый ученик Иисуса, который это Евангелие создал (или — как угодно знатокам — рассказал другому Иоанну, который его рассказ записал), почему он, человек, что ни говори, самый близкий Учителю, ни разу не упомянул о хлебе и вине? Неужели не важно было, как произошло установление таинства Причастия? Быть такого не может — у Марка, Матфея и Луки это центральный момент вечери. Иоанн, однако, посчитал более важным омовение ног ученикам, о чем, в свою очередь, ничего не сказано у других евангелистов. Так где же правда, спрашивали мы тогда. Нас интересовало искусство, а не теология. Пуссен, чьей картиной восхищался в Эдинбурге профессор Выбранский, явно был вдохновлен святым Иоанном. В трех остальных Евангелиях нет ни слова об уходе Иуды от трапезного стола. Только Иоанн сообщает, что предатель вышел, заканчивая этот знаменитый фрагмент фразой «а была ночь».
Быть может, Матеуш совершил ошибку? Если бы он неукоснительно следовал за Иоанном, то, возможно, не стал бы тратить несколько лет на картину, а за один вечер сотворил видеоинсталляцию. Представь себе забитый людьми костел, двенадцать бомжей, подобранных на вокзале, и художника, который, вооружившись тазом, губкой и тряпкой, омывает их покрытые язвами грязные вонючие ноги. Если б в завершение он наполнил водой двенадцать бутылок и, заткнув пробками, раздал в качестве артефактов публике, авангардикам нечего было бы обливать кислотой. Запечатленную на пленке, воспроизводимую da capo[45] на мониторах вечерю по версии святого Иоанна возили бы по галереям. А если бы художник отпил глоток воды из этого таза, уже после омовения? Либо — рассмотрим более кощунственный вариант — перелил ее в кубок с надписью «Святой Грааль» и пустил по рядам собравшихся, чтоб те хотя бы омочили уста?
Вероятно, тогда ты бы сказала: «Но в таком случае он был бы уже не собою, художником, а кем-то совершенно другим, уподобился бы тем, кто штампует такие вещи…» И была бы права. Как говорил Моше бен Иаков Кордоверо[46]: «Бог есть все сущее, но не все сущее есть Бог». Авангардики — по отношению к искусству — провозглашают нечто противоположное. Признавая, что искусство — это всё, они готовы вообще всё считать искусством. За одним исключением: категорически не признают того, что не является делом их рук. Тут они многое почерпнули у сектантов и святой инквизиции, однако я не хочу дальше развивать эту тему, она не имеет отношения к хронике, которую я посылаю тебе в отрывках, а сегодняшний отрывок мне хочется закончить вместе с Давидом Робертсом: мы оставили его на пыльной дороге, уже на другом, том, что ближе к городу, берегу потока Кедрон — дорога эта с войны 1967 года носит имя Мелхиседека. Вскоре Робертс подойдет к подножью горы Сион и свернет в тенистое, не очень глубокое ущелье; стены старого города все время будут от него по правую руку.
Он не библеист, он рисовальщик, но к путешествию этому подготовился весьма тщательно. Поэтому он знает, что строение на вершине Сиона, которого ему отсюда не видно, но которое он как раз сейчас минует, будто невидимую параллель на море, — что этот неказистый каменный дом, где на первом этаже покоится тело царя Давида, давно уже обратившееся в прах, вовсе не упомянутая Марком горница — anagaion mega estromenon, hetoimon[47], — не место того прощания, того благословения, той тайны, ибо таковым его признают лишь через шесть веков после смерти Мессии, при патриархе Софронии. На протяжении предыдущих столетий утверждалось, что пасхальная вечеря состоялась в одном из гротов долины Кедрона, на Голгофе либо там, где впоследствии возвели базилику Гроба Господня. Эти версии поддержал еще Иерусалимский требник в VI веке.
Давид Робертс не считает эти сведения исключительно важными: так или иначе, случилось это где-то здесь, поблизости, примерно в ту же самую пору года — позавчера, когда он прибыл в Иерусалим, начался месяц нисан. Сейчас его мысль пытается извлечь из закоулков памяти те изображения Тайной вечери, чьи оригиналы или копии он видел. Ни одно из них не соответствует его представлениям. В Иерусалим он приехал после долгого путешествия по Египту и Сирии — он знает, как выглядят горницы в заезжих домах, караван-сараях, торговых и почтовых станциях — и богатых, и захудалых, — и знает, что, хотя и прошло много времени, такие помещения больше схожи с упомянутой Марком и Лукой anagaion mega, нежели покои Гирландайо или Веронезе, написанные с ренессансным размахом и уважением к decorum, ошеломляющие придворным шиком и пышностью разноцветных нарядов.
Как это передать? Серость вездесущей пыли, которую приносит ветер из пустыни, вкупе с белым и желтым цветом камней, из которых тут возводятся все строения, в неестественном свете масляных светильников (совсем не таком, как от свечей) приобретает монохроматический оттенок охры. Ничего похожего на колористические оргии Перуджино, Тициана или Синьорелли. Синий, красный, желтый, белый и зеленый — сочетания фантастические, а в здешних краях anagaion mega ничем не напоминала римскую виллу — скорее уж тесный cubiculum[48] в доходном доме, без единого украшения, только с самой необходимой мебелью.
Давид Робертс на минуту останавливается: Сион уже у него за спиной, а впереди — ведущий к Яффским воротам прямой отрезок дороги у подножия стен и дальше, в перспективе, башня Давида. Этот вид будет одним из красивейших в его альбоме. Теперь он жалеет, что не послушался совета губернатора Ахмета Аги и не нанял хотя бы носильщика с осликом. Ящик с рисовальными принадлежностями тяжел, кожаный ремень врезается в плечо, рубашка липнет к телу, из-под шляпы течет пот. Холодный горный воздух Иерусалима отогнали куда-то к морю волны пустынного ветра, который еще только предвещает грядущий летний зной.
Лишь Марк и Лука упоминают человека, несущего кувшин воды. Двум ученикам было велено войти за ним в дом и договориться с хозяином о подготовке к пасхальной трапезе. Estromenon, hetoimon: устлано и готово. Марк был сыном владельца этого дома. Когда на рассвете Иисус уже спустился с учениками вниз, перешел Кедрон и вошел в Гефсиманский сад, стражники, которых привел Иуда, сперва постучались в дверь того дома и только потом отправились в долину. Марк хотел их опередить. Мчался сломя голову, полуодетый, напрямик, чтобы предостеречь Иисуса. И успел, но это ничего не изменило. Давид Робертс не может припомнить, откуда ему известна эта деталь, ее ведь нет в Евангелиях, но она кажется ему не менее подлинной, чем то, что он видит своими глазами: каменистую тропку, спускающуюся с Масличной горы, или акантусы, растущие между голых камней долины Хинона.
Продолжая свой путь, он возвращается мыслями к картине Гойи. Он видел ее, когда путешествовал по Испании, в церкви Санта Куэва в Кадиксе. Хотя вокруг головы Иисуса угадывается нимб, а на возлежащих на переднем плане апостолах — штаны испанских крестьян, сейчас шотландцу именно так представляется Тайная вечеря. Все здесь — не исключая стен горницы, некрашеных и голых, — бедное, простое, будто случайное. Жалкие подстилки, убогие одежды, неприметная и, кажется, разрозненная столовая посуда. Сцена благословения хлеба (впрочем, возможно, и вина — это невозможно определить) залита светом — Давид Робертс уже знает, что такой и только такой свет мог заливать anagaion mega. Ученики лежат в довольно небрежных позах. Один из них, явно перебравший вина, спит, уронив голову на низенький, как скамеечка для ног, стол. Так изобразить вечерю — Робертс вспоминает свои впечатления от картины в Санта Куэва — в архикатолической Испании, барочной, утопающей в золоте, лицемерии духовенства и слезах народа, было актом отваги, бесшабашной решимости либо проявлением глубочайшей интуиции. Не безумия же или — тем более — глупости.
Сын шотландского сапожника, для которого академией искусств было ученье у маляра и декоратора Гэвина Бьюго, а затем работа в передвижном театре, продолжает свой путь. Внезапный короткий порыв пустынного ветра вздувает бурнусы проезжающих по дороге шейхов. Давид Робертс зажмуривается, прикрывает лицо батистовым платком со своей монограммой и идет дальше, не теряя надежды, что через полчаса доберется до базилики Гроба Господня и еще успеет сделать хотя бы один предварительный набросок.
А профессор Ян Выбранский, миновав наконец последний — сейчас неработающий — светофор перед главным перекрестком нашего города, вспоминает латинскую строфу из псалма — ita desiderat anima mea ad te, Deus[49], — который, будучи министрантом, пел во время мессы в Поганче. Ему жаль, что служба больше не идет на латыни. Не пристало говорить с Богом на языке, которым мы пользуемся изо дня в день. На своем языке можно браниться, лгать, язвить, оскорблять, заигрывать со шлюхой, добиваться поддержки продажных политиканов, но для обращения к Богу язык должен быть праздничным, предназначенным только для чистых дел. Выбранский мысленно добавляет начало строфы: Quemadmodum desiderat cervus, ad fontes aquarum[50]. Закрывает глаза. Видит прозрачный, тихо журчащий горный ручей. Повторяет как мантру: ad fontes aquarum, к источникам вод, ad fontes, к источникам. Это приносит минутное облегчение.
